Михаил Кочнев - Миткалевая метель

В углу на высокой подставке мраморной стоит девочка-подростыш, собой невеликонька, талия рюмкой, в синем сарафане. Щеки — румяные яблоки, глаза — словно угольки. Не то она живая, не то просто из мрамора статуя. Так-то пристально смотрит на незваных гостей, словно спросить хочет: «Ребятки, пошто вы здесь?» И больше никого во всей светлице.

Сима тащит братца за рукав: пойдем, мол, — увидят.

А братец любопытный:

— Погоди… А чего в той комнате? Глянем.

В другую половину сунулись — и обмерли. Во всю стену стекло, под тем стеклом видимо-невидимо бабочек и мотыльков. И на каждом свой узорчатый кафтан. Каких, каких одежек тут нет! Малюсенькие, крупные, оранжевые, голубые, желтые, розовые, с коричневыми пятнышками, с пурпурными полосками, малиновыми крапинками… И все как живые: спугни — и запорхают. Кто их сюда собрал? Жалко вот только, нет среди них голубого черноглазого мотылька.

— Не иначе как они сюда отдыхать со всех лугов прилетают, — шепчет Сима брату.

— Вестимо, где цветки, там и мотыльки, — тот в ответ.

Подошли на цыпочках к стеклу, залюбовались, да так, что даже забыли, где и находятся. Может, полчаса, может, и поболе дивовались они у стекла, себе на беду. То ли послышалось, то ли въявь кто-то стукнул за стеной.

— Бежим, братец!

Поздно. Залетела птичка — стой, не упорхнешь! Знать, та девочка тонкая, красные щечки, вдруг как закричит:

— Кто мои кисти уронил?

— Кто мои краски трогал?

— Мотылек черноглазый! Лови, хватай!

Рассыпались голоса. Куда деваться-то? Наши ухарцы — шасть за цветистую занавесь. Затаились, ни гу-гу… Ждут-пождут, что дальше будет. Все им слышно, что говорят, и даже видно промеж занавесей в щелочку, что за люди появились в светлице. Пареньки да девушки прибежали гурьбой, за ними сам Проклыч в синих нарукавниках.

Девушки ловили, ловили мотылька, так и не поймали. Улетел.

Сели ученики — всяк за свой стол, взяли кисти. Слышит Вихорек, как Проклыч говорит:

— Этот мотылек не простой, прилетал он ко мне с жалобой. Горько обидел его один мой знакомый третьего дни на лугу. Вот и требует мотылек теперь, чтобы с него портрет списали. Но списать портрет должен тот, кто его обидел. Тогда мотылек забудет свою обиду, да и то… как знать — может, еще подумает.

Говорить-то говорит Проклыч, а сам все одним глазом косит за занавеску, будто кого там заприметил.

— Эге, находка, да еще какая! Кто-то здесь был. Не за кистью ли самописью к нам приходили?

Что-то поднял Проклыч с полу. Но что — не видно из-за занавески.

— Кто потерял? — спрашивает.

Никто не отзывается. Положил Проклыч находку в карман — и за работу.

Живые цветы рассыпал по столу, достал из-под стекла мотылька, посадил на цветы, рассказывает:

— Вот какая добрая мать-природа: тепло и злаки нам дарит, птиц рядит в нарядное оперенье, мотыльков одевает в узорчатые кафтаны — все это кому, как не нам, на радость! Но сама природа не придет к нам, красоту на стол не положит, не скажет: берите, мол, готовенькую. С крыльцев мотылька, с радужного лепестка прилежная да умелая рука, трудолюбивая может снять такой узор, какого ни за одним морем не было, да и нет. А на благо, на радость советского народа потрудиться — это большая честь, друзья мои!

Долгонько братец с сестрицей за занавеской простояли, покуда у Проклыча занятия шли. Проклыч наконец сказал ученикам:

— Ну, теперь пойдемте, посмотрим, как наш новый узор расцвел на ситце. Да, кстати, заглянем в цветник.

И повел своих питомцев за собой.

Опять опустела светлица. Вышли ребята из-за занавески, хотели в окошко шмыгнуть, глянули вниз — нету лестницы под окном.

— Кто-то убрал, — Коля говорит.

Сима перепугалась:

— А может, сама ушла?

Посмотрели на девушку-невеличку. Показалось, будто грозит она им пальцем. Ребята наши всполошились да бегом за дверь. И заплутались в длинных корпусах, в переходах между машинами, между станками. Смотрят — диву даются. Любопытство, видишь ты, их разбирает. Но побаиваются: человека увидят — за машину спрячутся.

Коля впереди; вихор у него торчит кисточкой на маковке. Сима за ним, на шаг не отстает. По железной витой лесенке спустились оба. Видят — преогромные чаны, в каждом чане хоть на лодке плавай. Что-то белое, пышное, как мыльная пена, шипит, бурлит в тех чанах. Из чанов сама собой, как живая, бежит по роликам, по колесикам длинная-предлинная белая лента. Подымается эта дорожка под самый потолок. Убегает в круглое фарфоровое окошечко. Куда бежит — неведомо.

В круглых, высоких, как стога, печах что-то клокочет. От печей, как из-под загнетки, так и пышет жаром-паром. Машин в помещении много, а людей — раз, два и обчелся. Машины заместо человека почти все делают.

Хочется ребятам постоять здесь подольше, поглядеть, да боязно: без разрешенья зашли. Повернули они по лесенке — и в другую дверь. Глядь, а там помещение еще больше, а машин — и не счесть. Тележки катятся, целый обоз, на тележках — словно снега сугробы: ткань белизны ослепительной. А дальше один за другим к хитроумным машинам ползут белые окатыши, в три обхвата мужских, да и в три-то, пожалуй, не обхватишь. С катков несется белая дорожка под огромный барабан, на том барабане медные валики сидят. Из-под них выбегает полоска — не узнать: вся так и пестрит цветами. И тоже стремится выше, к потолку.

Все здесь бежит, торопится, ни минуты не стоит на месте. У рабочих — фартуки пестрые, руки до локтей в красках. Машина каждое желание мастера понимает дернет мастер-раклист раз за канатик — вмиг все колеса, все валики остановятся; дернет два раза — вновь все колеса-валики завертятся, поползет лента под валики. Медные-то валы холодные, надо цветистой ленте погреться. Наверху сырую ленту примут, греться положат, проводят в большую печь железную. Жарко там, дверцы наглухо закрыты. Дорогой жар в той печи, берегут его! Лента греется, пока не высохнет. Хоть и жарко, но цветы не вянут. Мастера знают, как ленту в печь проводить, как ее посадить на горячий барабан, сколько времени держать в печи; знают, как вынуть, чтобы не поблек узор, чтобы цветы своего лица не потеряли.

Долго-то поглазеть не привелось. Слышат — кто-то топ-топ по лестнице. Они — да в другой угол. Пробрались наверх. По узенькой железной колее тележки катятся, на тележках — будто копны цветов! Цветы-то цветами, да они все на ткани — на ситце, на майе. Тележка за тележкой движется. Видят — дверь железная открыта, они к ней. А это печь. Да такая ли печь — целая изба!

Подкрались, заглянули в печь. В ней по обеим сторонам железные полки — хоть спи на них, только уж больно жарко. Из печи, видать, недавно ткань просушенную вынули.

Вдруг видят: их мать стоит у другой такой-то печи, следит, как бежит цветистая лента в печь. А дальше — машина, без рук, без глаз, но не хуже человека сама готовую сухую ленту меряет на метры, в куски складывает.