Михаил Кочнев - Сказы

Дуняшке мать на праздник козловы сапожки купила. А тем поведала:

— Вот когда и вы обе будете на работе и дома, как Дуняшка, тогда и у вас будут козловы сапожки, а дотоль вы меня и матерью лучше не зовите, непослушницы.

Тут-то Огашка с Оленкой усовестились и стали жить с названной сестрой в миру, в ладу. И все на селе стали скоро завидовать Трофиму и Стефаниде. Говаривали нередко:

— Что, мол, только у вас за дети! Чужие, а живут лучше родных.

Рабочая семья — она испокон текла из чистого живого родника, хоть и лежала тогда еще камнем-бременем на плечах у нашего брата постылая неволя-кабала.

У наших-то фабрикантов обхожденье с фабричными людьми, особливо с женщинами молодыми да с девушками, было зряшное, коли не сказать хуже. Дешево больно человек ценился, не дороже аршина сарпинки. Далеко ли ходить за примером, вот — старики сказывают, — хоть бы тот же Семистёкл. Это на Щодчинской фабрике. Когда старый-то хозяин умер, ну тот, как наследник, и взял, конечно, вожжи в свои руки. В Москве обученье проходил, многому ли научился — учителя про то знают, но мод московских нахватался, манеры новые с собой привез.

Одевался модно. Все чтобы с иголочки да глажено. Духами брызгался, куда ни пойдет. За собой он, почитай, больше следил, чем за фабрикой, потому и дело у него шло не ахти как. Скоро прогорел. Прокрутил отцово нажитое.

Настоящее-то имя у него было мудреное — Фемистокл. Откуда-то из книг взяли. А фабричные его больше звали «Семистёкл».

Приехал Семистёкл и такой порядочек завел. Приходят бабы или девушки на работу наниматься, Семистёкл управляющему не доверял, сам смотрел: которая получше, ту примет, устроит. Случится — места нет, а девка-то красивая, возьмет да какую-нибудь пожилую ткачиху и разочтет, а эту — на ее место. Своя рука — владыка. Только такая красавица не обрадуется никакой работе. Семистёкл своего добьется. А пойди девушка супротив него, уволит. Многие молоденькие через этого Семистёкла поплакали.

Жила на Ямах одна девушка, с лица пригожая, резвая да бойкая. Годков ей не много было. Звали ее Дуняшей. Эта самая Дуняша секрет серебряного волоса таила. Нужда не тетка, бьет — не жалеет, погнала Дуняшу с малых лет на фабрику. Пошла Дуняша с товарками к Семистёклу рядиться. Поставил тот всех девок в ряд в хозяйской конторе, ходит, руки в брюки, обсматривает. Никто ему на этот раз из всей партии по вкусу не пришелся, на дверь рукой указал.

— Работы вам нет. Рябых да кривых мне не нужно.

А Дуняше говорит:

— Погоди, с тобой разговор будет.

Красота дуняшина прельстила. Ушли все. Семистёкл к Дуняше таким ли масляным голосом:

— Тебя я возьму в прядильную взамен Марьи, Марья на один глаз вовсе ослепла. Не нужна она мне больше. Ты на ее место встанешь. Как видишь, благодеянье тебе оказываю. Но, чур, — добро не забывать! Будь со мной ласкова да почтительна — работать тяжело не придется, сыта будешь и одета не хуже купеческих дочек.

Дуняша было впопятну:

— Не встану на марьино место, как же я ей в глаза взгляну, коли у ней из рук последний кусок хлеба вырву? У нее дома трое ребятишек. Нет, пойду на другую фабрику.

Семистёкл засмеялся, глупой ее обозвал.

— Ты, — говорит, — о себе больше думай.

Пообещал Марью на другую работу поставить.

Прядильщица Дуняша оказалась незаменимой. Нитка у нее получалась и тонка, и крепка, без сукрутинки, без задоринки.

С того дня, как пришла она в прядильную, Семистёкл часто стал туда наведываться. Какое-нибудь дело накинет и тут как тут. Соседки и нашептали ей: берегись, мол, лебедушка, коршун кружится.

Сама себе Дуняша зарок дала: «Живой не дамся, обрежется он об меня, я ему не в масть».

Семистёкл разок и наказывает мастерку:

— После смены позови ко мне Дуняшку-прядильщицу.

Пришла она в хозяйский кабинет, и начал Семистёкл соловьем разливаться — горы златые сулит, коли она ему совесть отдаст. Дуняша тут и показала себя, — такой отпор дала, что того аж злость охватила, двери запер, не выпускает. А она-то на подоконник, открыла окно да как закричит:

— Люди добрые, спасите!

Чуть было в окно не махнула с третьего этажа. Семистёкл переполохался, дверь сразу отпер.

— Что ты, что ты, я пошутил, — говорит.

А самого задело. Решил: «Не бывать по-дуняшину, быть по-моему».

Про то, как девушка с подоконника кричала, слушок пошел-полетел — с фабрики за ворота, да на улицу, да во все чужие двери. Дружки-приятели семистёкловы узнали — тоже запьянцовские, блудные сынки. Собрались в трактире своей компанейкой, Семистёкла насмех подняли — вот те, мол, и покоритель сердец!

Тот хватил свыше меры, в азарт вошел, в спор полез, раззадорился.

— Дайте срок, через неделю увидите, покорю непокорённую. Сюда на руках принесу!

Дружки за похвальбу эти слова сочли, Семистёкл фабрику под заклад ставит, по рукам бьет:

— Не сдержу слова — бери мою фабрику, сдержу — твою возьму. Неустойка выйдет — свидетели есть.

И ударил под всю фабрику. Дело было в начале масляной. К концу масляной Семистёкл пообещал исполнить задуманное.

На другой день принялся. Смена кончилась — опять Дуню в контору требуют. Пришла. На этот раз вел он себя степенно. На стул девушку посадил, сам напротив сел.

— Теперь, — говорит, — масляна неделя. После работы не грех и покататься. Хочешь, я тебя покатаю? В шубу новую наряжу, платок шалевый вишневый подарю. Ничего от тебя не требую. Только ты не гляди на меня волчицей, особливо на людях, куда я тебя повезу, чтобы друзья мои сразу не поняли, кто приехал, то ли брат с сестрой, то ли муж с женой, то ли добрый молодец с красной девицей.

И на такой сговор Дуня не идет.

— Я, — говорит, — не против покататься, ежели бы вы от чистого сердца приглашали. Вам хочется мною потешиться, а я не на потешенье другим родилась. Вы, говорит, себя цените, а я, хоть и бедна, тоже себя ценю.

Назавтра опять в контору тянут. Семистёкл на этот раз новое придумал: волосы взъерошил, глаза выкатил, бьет себя кулаком в грудь, будто-де от любви несчастной с ума сходит, в петлю лезть готов.

— Я по тебе безумно страдаю. Кроме тебя, мне ничего на свете не мило, не дорого.

А Дуняха и скажи ему на эти слова:

— Какой грех! Полиция пришла. У вас кто-то из кладовой кусок канифаса стащил, ищут, найти не могут.

Семистёкл как вскочит, как забегает, как закричит на всю контору:

— Кто украл? Как украл? Найти, судить, пороть! С фабрики гнать!

Засмеялась Дуняша.

— Успокойтесь, — говорит, — канифас ваш цел. Это я выдумала. Теперь сама вижу, что дороже меня для вас ничего на свете нет.

И опять ни с чем остался Семистёкл.

Тут уж беспокойство стало его заедать. Вспомнил про спор. Через нее фабрики лишиться можно. Теперь не о забаве хозяйской речь, о спасении капитала.