Михаил Кочнев - Сказы

Ввалился Перлов в избу. У крыльца наготове — тут уж, брат, не улизнешь.

— Что за сход?

— Не сход, а троица, престольный праздник, — отвечает Евдоким.

— Паспорта выкладывай!

Ну, выложили паспорта.

— Где городской гость, сказывай?

— Какой городской? — как ни в чем не бывало, Евдоким сомневается.

— Я вот тебе сейчас покажу какой.

Полез Перлов везде. Как чорт в паутине вымазался. И в печь и в квашню-то с тестом заглянул. Почал шашкой в матрац, в солому пихать: думает, не в матраце ли зашили. Устал лазить, другим приказал.

— Полно-ка, старатель царский, выкушай ради христова праздника, — стакан Перлову подносят.

До первого тот приложился, да и за вторым потянулся. И пошло, и наклевался. Под руки его от Евдокима повели. Бросили где-то в омшанике.

Евдоким вышел в сенцы, дверь снова на засов, сам о мучной ларь стукнул три раза. Знак подал:

— Подымайсь, убрались…

Зешевелилась мука, расступилась, поднимается со дна ларя сам Трифоныч, целехонек, невредим, весь-то с головы до ног белым-бел, никак не отдышится, инда пошатывает его:

— Ну, Евдоким, еле-то я вытерпел, думал задохнусь…

Долгонько он под мукой-то лежал. Ну, отряхнулся, умылся, почистился и опять за стол, на свое место. Все ж таки сделал, что хотел.

Перлов-то очухался в Шуе и вспомнил про «шапку-невидимку» да про крылья.

— Нет, этот не из простых смертных. Из-под рук у пятерых ушел. Ну как тут не поверить, что есть у него шапка-невидимка?

Так дальше да больше, от одного к другому и пошло гулять: «шапка-невидимка» на фабрике орудует!

Ткачам это и больно-то по душе: ты, мол, брат, не очень-то с нашими круто бери, за нас есть кому заступиться.

Вот стали по фабрикам в губернское собрание выборщиков посылать, стали наказы составлять, что от народа в Думе говорить, а само важно — каких людей в Думу послать: рабочих или толстокарманников.

Хозяева своих прочат — у фабричных свои головы есть, да и поудалей многих. Фабрикант Павлов да урядник Перлов по чужой указке подвели так, что выбрали в собрание таскальщика Мелентия Кушакова.

Мелентий — не скажешь, чтобы человек плохой был, но темный, двух слов связать не умел; из мужиков, на фабрику недавно пришел, нужда выгнала. Такой, что есть он в собрании, что нет его — все едино. Какой от него прок? Да и сам-то Мелентий испугался: он и на сходе-то у себя за весь век слова одного не сказал, все сзади где-нибудь в углу стоял да слушал, что другие говорят, кто побогаче, а тут, на вот тебе — сразу в губернское собрание!

Да и то в расчет берет: что я на собрании просижу, там ведь надо свое отстаивать. Мелентию ли отстоять? Он ни в какую не соглашается: другого, мол, взамен пошлите!

А уж тут и списки в губернию подали. Хошь не хошь — поезжай во Владимир. Перлов тоже на это собрание пристроился. Донесенье дал начальству, что я, мол, порадел — подходящего человека подсунул в собрание и на бумажку все ему выписал, что говорить, — это он про Мелентия.

Съехались во Владимир. Впервые фабричных до такого дела допустили. Купцов, хозяев, дельцов всяких в собрании полно. Да и наших рабочих немало.

Только за высоким столом никого наших не видно. Неспроста за стол-то не пустили.

Начались разговоры. Перлов в задних рядах сидит да все на пиджак Мелентия Кушакова поглядывает, благо одежина приметна.

Стали говорить, наказ делать. Кто с фабрик — те, верно, клонят, как народу лучше, да не всяк ясно высказать свои думы умеет. Ну, такого-то раз-раз и замнет говорун какой-нибудь, или с председательского места крикнет, собьет с толку.

День говорят, два говорят — на две стороны раскололись, к согласию притти не могут. Перлов ухмыляется: где уж тут фабричным нас перетянуть!

На третий-то день кой-кто из наших и духом пал: ничего-то у нас не получится, все равно обманут нас, по-своему решат, не пошлют рабочего в Думу. Вот кабы Трифоныча теперь сюда! Да только не перелезет он через стену. А и верно, что стеной высокой отгородился царь от народа этакими вот выборами. В выборщики еще кой-как пройдет рабочий человек. А тут ему и начнут накручивать, спанталыку сбивать. Но только партия наша умела и эту крепость взять. И случилось на этом собрании такое, чего ждать не ждали толстосумы да их прихлебатели. На третий день дошла очередь Мелентию Кушакову выступать.

— Ну, ты, таскальщик Кушаков, что скажешь?

К столу Мелентия просят. Так-то это смеленько встал Мелентий Кушаков, твердым шагом наперед вышел.

«Что это с Мелентием-то? Больно бойко выходит. Откуда смелость взялась?» — Перлов думает. Глаза у Перлова на лоб полезли. А на лицах у ткачей, словно солнышко, улыбка заиграла. Никакой грамотки у Мелентия в руках нет. Глянул Мелентий в ту сторону, где с фабрики-то делегаты сидят, да и начал, да и пошел резать, каждое слово свое, словно золотой, на ладони подносит, руку легонько вперед вскидывает. И раскрыл он все подлые ходы, все лисьи плутни толстосумов, и стало каждому рабочему выборщику все ясно, как в солнечный день. Сразу все дело и выправил. В Думу-то не хозяев, а большевиков выбрали! Это ли была не победа?

«Кто же это такой? — думает Перлов. — Как же это так, кто моего Мелентия подменил?»

Шум, гам, в колокольчик зазвонили. Мелентия ищут, приказывают в особу комнату пройти, а уж там кованые сапоги стучат. Хвать-похвать, а Мелентия Кушакова нет как нет. Кто говорит — в трактир закусить пошел, кто — на фабрику, мол, уехал.

Так больше он на том собрании и не показывался, благо свое дело сделал.

Тут многие, конечно, поняли, что в мелентиевом-то одеянии с его мандатом сам Трифоныч в этот день выступал. Узнал губернатор, позвал Перлова. В нос Перлову тычет:

— Ты что, башка дубовая, забыл мой наказ? Кого подсватал?

Перлов — тыр-пыр на семь дыр: я не виноват-с, сам он прилетел-с.

И начал что-то бормотать о крыльях да о шапке-невидимке.

Ну задали тут Перлову нахлобучку — сам не рад, что и помянул о том.

Года не прошло — все-таки сцапали Трифоныча. Привели в полицию, чортовы дети, по дороге-то связанного бить давай. Думали, Трифоныч перед ними в дугу согнется. Не тут-то было. Голову высоко несет, ступает твердо, слово скажет — как отрежет. Что бы он ни делал, а и о завтрашнем дне думал, знал, что за ним гончих-то много гонится, потому чистенько свой пост правил, чтобы в случае — никаких улик. По всему краю первым вожаком от партии был. А в полиции-то было сунулись, ан и не вышло у них. Не к чему прицепиться. Ни оружья при нем, ни книжек тайных.

Полицмейстер видит — улик за человеком никаких, но отпустить такого — самому от большого начальства после не поздоровится. И то полицмейстер смекает: хоть и улик явных нет, сама жизнь на фабриках против него улика: как пошел слух, что какой-то студент к нам прислан, народ другим стал. Чуть что кого хозяин штрафом стегнул или с заведенья выгнал, — все сразу в один голос и заговорят, на двор высыплют. Стачки-забастовки то и знай.