Михаил Кочнев - Сказы

Тут нужно заране все прикинуть.

Сидят, прикидывают. В дверь стук, стук…

— Кто там?..

— Где тут на дачу к Константинову пройти?

Все так и ахнули, к двери кинулись. Что ж было тут! Входит Трифоныч веселехонек, прямо с поезда.

— Откуда ты, каким путем?

— Из Казани.

— Отпустили, что ли?

Улыбнулся.

— Показался начальству, вышел от него да прямо на поезд. Стосковался по ткачам. Раз дело не доделал, как же я мог к вам не воротиться? Не в Казань меня товарищ Ленин и товарищ Сталин послали, а в Шую.

Вот он какой был.

Пуще прежнего стали Трифоныча оберегать. Хуже нет: сам Перлов его теперь на личность заприметил.

Перлова-то в Управе стирали, стирали по-всячески — и словами-то и кулаками ум ему вгоняли.

Дело по начальству кверху пошло, пожалуй пришлось бы ему париться, да у него полдюжины коров было. Ну и спасли они своего хозяина. Продал коров, деньги-то не мычат, хоть и коровьи.

Вылез Перлов, в церкви рублевые свечи ставит, сам богу молится:

— Избавь ты меня от этого неуловимого, не насылай ты его на мой околоток.

Раз загулял Перлов до утренней зари, идет из гостей, пошатывается, папироска в зубах, при шашке, а без пистолета. Навстречу ему из оврага порядочная партийка поднимается, боевики-дружинники, на учебу в лес с раннего утра идут, и Трифоныч с ними. К Перлову подошли.

— Эй, дай прикурить.

Душа у Перлова в пятки ушла. Что он один с ними сделает?

— Пожалуй, прикури. — Тянет папироску, а рука трясется. Сам Трифоныч перед ним.

— Что, не узнал? — спрашивает он Перлова.

Перлов дурачком прикинулся.

— Не узнал.

— А у меня к тебе дело есть.

— Какое?

— Небольшое.

И подает ему Трифоныч казенную расписку с печатью:

— На вот, может пригодится. В Казани тогда наши документы перепутали.

Урядник как увидал, аж зарычал не по-человечьи, потом обернулся на церковь и давай креститься.

Долго ли он рукой отмахивал, и не помнит, назад-то поглядел: никого нет, один он стоит над оврагом. Расписка с печатью в руке. Слышит — что-то шумит над головой. Глянул в небо, а в стороне быстро-быстро, только крылья на утренней заре алым цветом отливают, словно искры с них сыплются, стая птиц летит — или дикие утки с Тезы, или гуси-лебеди с болота. Только кажутся они Перлову большими не в меру, и не разберется он с перепугу, гогочут ли то утки в небе, или это люди где-то в овраге смеются. Подобрал Перлов новые полы шинели и залился к дому, за шашку запинается, сам шепчет:

— Свят, свят, свят, свят!

Чем быстрее бежит, тем пуще красные крылья свищут над ним. И кажется ему, вот-вот они со всего лёту-маху стеганут его по темени и всю память навек вышибут. И чудится ему, что впереди-то птиц сам Трифоныч на крыльях за ним гонится.

Дружинники идут чистым полем, Трифоныч — впереди. Солнце вот-вот из-за края земли вынырнет. Все ярче да ярче в небе кумачовые облака разгораются.

Глядит на них Трифоныч, распластались они над всей землей, словно крылья птицы невиданной, воздух под ними колышется, вот взмахнут они раз — и леса им поклонятся, взмахнут другой — и горы посторонятся, люди из домов выйдут и потекут по улицам городов, по полям, по равнинам толпы людские с песнями звонкими, с флагами алыми, как эта утренняя заря.

Про кудельный клен да сорок веретен бабушка Алена Данникова, старая ткачиха, примется, бывало, сказывать — только слушай да запоминай. С малых лет по людям жила, много всего слышала. А сколько она за свой долгий рабочий век соткала: если бы все сотканное раскатать по земле белым покрывалом, то оказалась бы земля мала.

Стала Алена стара — больше хозяину не нужна. Ступай, куда знаешь, хоть в богадельню, хоть кормись христовым именем, твоя полная воля.

На счастье старой ткачихи, годок за годком подросла внучка Глаша. Годов с десяти повела ее жизнь, как и бабушку Алену, по чужим фабрикам. На Бакулинской мануфактуре «бороды»обирала, шпульки мотала, потом в отделочную послали к Брееру. Хоть работа и не по девушке, да надо служить. Ящики, корытца из-под красок мыла.

Отца-то своего Глаша вовсе не помнила, а мать умерла от черного поветрия, от холеры. Как на красно солнце, смотрела бабка на внучку, единую свою надежду, кормилицу, поилицу, блюла ее.

Внучка по алой зорьке, а зимой так еще затемно соберется на фабрику, бабка кряхтит, кое-как ползает около загнетки, командует сковородником и помелом.

Когда на улице погоже, ведрено, выползает эта горевая печея на завалину, поглядывает, скоро ли покажется из-за оврага льняная копенка, глашина головка.

Так в этой избе повелось: вечером хоть на полчаса, но обязательно запорхнут к ним девчонки, подружки глашины: Соня Дерябина, Машенька Изотова, обе они шпульницы. Да и кроме них, хаживали многие. Не надо им ни пряника, ни сладкого меда, — сказкой, погудкой, побаской сердце потешь! Примется Алена пряжу прясть, станет тихо в избе.

— Да, мои девоньки, звонкие запевоньки, молода я была, не та, что сейчас стала, что пряла, что ткала, никакой работы не боялась. Помнится, этак же вот, вон за тот сухой овраг вышла, где кленок стоит. Пригорюнившись была. Мастер челнок разбил, а меня за чужой грех в конторе оштрафовали на рупь на гривенку.

Иду это я, стало быть, к клену, полыни наломать, пол в горенке замести накануне воскресенья. Глядь, у пенька под лопушком стеклянна посудина, баночка. А в ней будто сам светлый месяц лежит, на меня из-под лопуха глядит. Что это за дивовище? Беру Гляжу. А в ней серебро. Да какое! Тряхнешь — оно словно смеется, наклонишь — и из банки льется, катится светлым горошком. Сколько горошинок в траву пролила — не сочла. Хотела подобрать. Искать-поискать в траве, нет их, укатились куда-то. Может, и сама земля их приняла. Только, помню, где просыпала я светло серебро, на том месте встает в полный рост небывалый белошелков цветок, названьем миловзор, подобен нашему дубравному ландышу, только гораздо ландыша краше и запахом слаще. На нем сорок белошелковых бутончиков, сорок звонких колокольчиков, похож он на сон-цветок. Аромат у него особый.

Сорвать этот красавец-цвет мне хочется, но и губить его — не поднимается рука. Наклонилась я, припала к нему, дышу — не надышусь. Да так мне посчастливилось, — не ждала, не гадала, — угодила на заветный Полянкин Дол.

Будто сад-виноград зашумел надо мной. Глянула на клен, не узнать его. На сучьях золотая кудель, мягко-намягко чесана. Клен, а под ним сорок белых узорных веретен с одним веретеном. Сорок и одна молоденькая пряха, все такие же, как и вы, со смекалкой, сели за пряльни. Тут и мне досталось веретено.

Узорные веретена, писаные пряслицы, жужжат — не жужжат, по-соловьему поют в руках, а пряхи голосистые и позвонче их распевают: