Михаил Кочнев - Сказы

— Ну, друг, так друг. Дружба — не вражда, не опостылеет никогда.

Бай тем временем получил назад свои деньги от судьи, а с Тиракула требует долг. Ему нет никакого дела до того, что их отняли судом у Тиракула.

Пришлось Сурахан снова итти к баю, отрабатывать долг. С зари до зари стоит Сурахан со своими соседками у бая в запарочной над вонючими чанами. В чанах запариваются коконы. Шарит Сурахан палочкой в чане, ловит концы нитей. Размотчица она была лучше и не сыскать, что концы отыскать да подкинуть, что нитку пропустить в кольцо, умела раздеть кокон до последнего моточка. Ее руки нитка слушалась — больше чем подкладчика. Каждым одонышком дорожила. Подымет шелковую ниточку, наматывает ее на мотовило. Так изо дня в день всю жизнь глядела Сурахан в чан, шелк-сырец, доводя до дела, так и не увидела своего счастья. Ни один золотой кокон не попался ей в горсть.

А долг с каждым годом все растет да растет.

— Так и умрешь у чана! — не раз хозяин кричал на Сурахан.

У нее за пазухой — мешочки с греной и подмышками тоже мешочки.

Дома Гюльджан лежит в колыбели. В ее постельке тепло. Вся постель мешочками с гренами обложена. Чтобы только скорее выводились шелкопряды. С каждым лишним червем — лишняя шелковая нить. И под спину, и подмышки Гюльджан навязала мать этих мешочков.

Так и росла Гюльджан. Порой повернуться ей не дают, чтобы мешочки не застудить, не потревожить червей. Какое уж тут детство!

На ноги встала — и того хуже. Хочет Гюльджан порезвиться, побегать, а мать посадит ее к окну, за пазуху мешочков с греной повесит, в рукава тоже насует мешочков и прикажет:

— Не бегай на улицу. Сиди смирно, гляди в окно. Выбежишь на улицу, тебя бай схватит, в неволю продаст.

Уйдет мать на заварку. Послушная Гюльджан сидит у оконца, слышит, как за пазухой черви чуть шевелятся в мешочках, растут не по дням, а по часам, готовятся шелковую ниточку прясть.

Скучно Гюльджан. Разговаривает она с будущими шелкопрядами.

— Хоть бы спряли вы на мое счастье серебряную или золотую шелковинку.

Малютки шелкопряды только шевелятся, ничего не отвечают. Каждый сидит в маленькой темничке, прогрызает себе окошечко, чтобы вылупиться. А те червячки, что вчера вылупились, жадные, голодные, над столом ветку шелковицы облепили, грызут листву, растут, спешат. Тут и белые шелкопряды и полосатые. Как насытятся, поспят и примутся шелк прясть.

Дома никого нет, отец на осле уехал в поле.

В углу на шесте сидит в черном колпачке белогрудый беркут-бородач. Дремлет. Ждет, когда Тиракул наденет кожаную рукавицу, посадит его на руку и поедет с ним охотиться в горы, на огненных лисиц. Снимет с него кожаный колпачок — и тогда ему вольная воля.

Смотрит Гюльджан тоскливо в окно. Нельзя Гюльджан уйти дальше своего угла…

Тут и вошел смелый русский человек. Видит он: дома одна Гюльджан. Говорит он ей:

— Ты, Гюльджан, подрастешь. Расти и помни всегда: ученье — свет! Вот тебе букварь и тетрадка с карандашом. Я буду часто навещать тебя, расскажу тебе о многом чудесном, но еще больше тебе об этом расскажут мои книги, когда ты выучишься читать и писать. Есть и такая книга, которая раскрывает людям, как найти обездоленным дорогу к правде.

И показал он Гюльджан, как писать буквы.

И не помнит Гюльджан, как все это случилось. Развязался один мешочек, высыпались из него малюсенькие шелкопряды, поползли по земляному полу в разные стороны и среди них — большой серебристый, величиной с голубого дрозда.

— Вот он, вот он! — закричала Гюльджан. Хочет поймать, схватить дорогого шелкопряда, но никак не поймает. И вдруг Гюльджан слышит, как он ей говорит:

— Не лови меня, придет час, я тебе пригожусь. Ищи ты меня не на земле, а на самой верхней ветке. Я спряду тебе особенную нитку-шелковку небывалую.

Сказал и уполз за порог…

Открыла Гюльджан глаза: один мешочек лежит под ногами, шелкопряды из него высыпались. Но большого серебристого нет. Да и был ли он?..

Собрала она поскорее коконы, прижала мешочек подмышкой и снова — на свое место, чтобы отец с матерью не увидели, а то станут бранить.

Между тем русский рабочий, что был сослан сюда, выучил смышленую Гюльджан грамоте.

Как-то раз входит мать, еле передвигает ноги, о палочку опирается. Вошла — и повалилась на сундучок.

— Упала я нынче, дочь моя, у чана. Хозяин меня за порог выбросил. Давно уж привязался ко мне кашель, злые джины грызут меня. Лихорадит меня.

И посылает мужа к знахарю. Не советовал русский рабочий бедняку Тиракулу связываться с обманщиками знахарями. Но царь и баи не построили больницы для бедняков. Волей-неволей пришлось Тиракулу послушаться хворой жены, позвать знахаря.

Пришел бакши — знахарь врачевать больную. Велит Тиракулу:

— Режь козла. Я — твой друг.

Козел-то последний. Не пожалел Тиракул — зарезал последнего. Взял бакши внутренности козла, стал бить ими больную.

— Лучше ли?

Бил, бил, а хворой все не легче. Начал тогда бакши с ножом (в руках плясать около больной, заклинать, бренчать на комусе. Потом бросился вон.

— Держи, хватай! Ах, горе какое! Злой джин вылетел из хворой и вселился в осла…

У крылечка на привязи стоял осел — последнее богатство Тиракула.

— Я твой друг, я спасу тебя от больного осла, не дам заразиться стаду, — сказал бакши. Взвалил зарезанного козла на тиракулова осла и отправился домой.

Друг-то друг, а последнего осла увел.

Не встала Сурахан. Схоронили ее. Гюльджан не находила себе места. Ее насилу увели от материнской могилы.

Бай, манап и бий меж тем опять вспомнили про долг. Напились сполпьяна, нарядились в лисьи шубы, в дорогие шапки, пришли к Тиракулу все трое. Бий говорит:

— Чему только не подвергается голова человека и копыто лошади? Ты брал деньги, мы свидетели. Жена твоя умерла, отдай баю на ее место твою дочь Гюльджан. Так велит адат, так гласит шариат. Бий все знает.

— Мала, мне такую не надо, — заупрямился бай.

— Бери, бери, ты ее продашь, деньги получишь. Бий все может, — шепнул бий.

— Ладно, так и быть, возьму.

Испугалась черноглазая Гюльджан — шелковая коса, задрожала, как птенец сизоворонки, в темный угол забилась под шест, на котором дремал белогрудый беркут-бородач.

Сейчас увезут ее от отца, из родного дома.

Услышал белогрудый орел этот разговор, встрепенулся, взмахнул широкими крыльями и опять сложил их. Недовольно заклекотал, словно сказать хотел: «Нет, бай, не возьмешь ты Гюльджан».

Первый раз в жизни не покорился баю Тиракул. Не зря он тайком просиживал ночи с русским ссыльным. Схватил Тиракул со стены кремневый самострел и закричал:

— На красного зверя бросают орла, а на ворону — камень! Прочь от моего очага! Не отдам я вам мою Гюльджан!

И взвел курок. Убежали пестрые халаты…