Павел Амнуэль - Голубой Альциор. Собрание сочинений в 30 книгах. Книга 25

– Из противоречий складывается путь, иначе – топтание на месте, – усмехнулся я, подумав, что Иешуа, кто бы он ни был на самом деле, вполне усвоил курс диалектики.

Я протянул вперед руку и увидел, что она в крови, но боли не было, я понял, что эта кровь – не моя, закричал и проснулся.

Рассвет только занимался, я лежал и, вместо того, чтобы думать об интерпретации полученного в Крыму наблюдательного материала, размышлял над проблемой, нимало не волновавшей меня раньше: должно ли человечество жить, если ясно, что нет в жизни смысла? Нет развития без противоречий. И нет противоречий, если любовь существует без ненависти, богатство – без бедности, рождения – без смертей. Значит, всегда будет неизбежно счастье одних и горе других. Счастье сегодня и горе завтра. Хочу я счастья для себя? Конечно! Но нет мне счастья без Лины. И нет ей счастья без меня. Но мы не вместе, потому что я не в силах изменить свой характер, и нет счастья мне, нет счастья Лине – диалектика жизни.

Потом я задумался над тем, как отчитаться о командировке. Шеф скажет: съездил, ну и ладно, как там на таможне, украинцы здорово свирепствуют? И потечет обычная река жизни, название которой Рутина – река без берегов, с вялым течением, по которой плывешь куда-то и зачем-то, а потом течение ускоряется, и река обрывается порогом, и срывается в бездну, имя которой – Смерть.

Подумав об этом, я сразу вспомнил свой странный сон. А что если, – подумал я, – если Иешуа действительно Мессия? Допустим в порядке мысленного эксперимента. Прошли два тысячелетия, и Мессия, которого так долго ждали, явился. И что же? Да ничего! Если он даже явит божественные чудеса, если накормит семью хлебами народы всея Руси, кто в нашем изверившемся обществе побежит каяться? Да и зачем? Наш Мир – это река Рутина, и если на ее поверхности появляется некто, способный ходить по воде аки посуху, поверит ли даже Патриарх Московский во второе пришествие? Скорее – в божественность полтергейста или Бермудского треугольника, или в предсказания астрологов – они реальны, их можно увидеть, убедить себя в необъяснимости и, следовательно, в божественности.

Впрочем, может, я и не прав. В Бога я не верил и полагал, что глупо верить в нечто недоказуемое. Религию принимал как свод нравственных установок, сконструированных в результате анализа реальных событий древности, описаний, перемешанных с интерпретациями, порой далеко уводящими от сути происходивших событий. Библию я читал, и было мне скучно, хотя сюжетов там, конечно, навалом – хватило ведь на века писателям, художникам, музыкантам. Вот только естествоиспытателям там делать нечего.

Так что Иешуа – вполне нормальный тип для нашего издерганного общества. Ему стоило бы проповедовать не здесь, а в Вечном городе Иерусалиме, где и о Мессии, и о Боге знают значительно больше. Я попытался представить себе это, и мысли переключились на Марика Перельмана, уехавшего в этот самый Иерусалим десяти лет назад, в разгар большого исхода евреев. Мы были приятелями, и я одним из первых узнал о его решении, и поздравил его – человек уезжал от жизни без перспектив, с отрицательным градиентом развития, уезжал от придирок по пятому пункту, от возможных, хотя так пока и не случившихся, погромов – в жизнь, полную неизвестности, но, по крайней мере, новую своими возможностями. Письма его были сначала панические, потом более спокойные, но все равно тоскливые: страна маленькая, приезжающих множество, работы нет, доктора наук подметают улицы, наука не нужна, денег на нее нет. Каждое письмо вопило о помощи, я отвечал редко – дела, заботы, а потом перестал писать вообще. Может быть, Марик, хотя он тоже безбожник, увидел бы в Иешуа, явившемся, скажем, народу у Стены плача, того, кто нужен ему для душевного успокоения?

Я уснул опять, и – удивительно! – сон продолжался. Моя рука была в крови, я смотрел на нее с ужасом, но больно не было, это была не моя кровь.

– Да, – сказал Иешуа. – Это дела людей. И не стереть.

– Не всех людей, – прошептал я. – Есть и праведники. Есть благие цели, и благие намерения, и благие поступки. И жизни благие тоже есть.

– Кто же?

– Сахаров. Солженицын. Маркс. Лев Толстой. Ганди…

– Сахаров – водородная бомба. Солженицын – да, страдалец, но дай ему волю, и он заставит страдать других, чтобы достичь благой цели – возрождения Российского государства. Маркс мечтал о коммунизме, но – на крови эксплуататоров. Даже Ганди в мыслях своих не был праведником до конца. А это – лучшие…

– Это люди, – сказал я, – а ты, если ты действительно Мессия, поведи их в царство Божие.

Иешуа покачал головой.

– Не получится. Как и два тысячелетия назад все кончится Голгофой. Люди ждут Мессию не для того, чтобы внимать ему и идти за ним. Они ждут, что Мессия отпустит им грехи их. А пойдут они своим путем. Тем же.

Он помолчал и добавил:

– В крови только одна твоя рука. А вторая?

Я посмотрел на левую руку – на ней была липкая, жирная, пахучая болотная грязь, капавшая на чистый золотой песок пустыни. Мне стало противно, и я опять проснулся.

Кончилась ночь, наступило утро.

Мессия присматривался, прислушивался, появлялся порой в самых неожиданных местах (например, в кабинете секретаря райкома ЛДПР, куда возбужденные кадеты явились требовать для себя комнату), но его ни разу не видели за пределами района, ограниченного улицами Второй Сиреневой, Рязанской, Калашниковой и Большим бульваром. В этом квадрате было несколько школ, два кинотеатра, филиал театра имени Ермоловой, одна церковь действующая и одна, лишь год назад переданная святой Епархии и еще не ремонтированная, отделение милиции, восемнадцать распивочных, двадцать два фирменных магазина, и десяток торговых объектов, торговавших товарами, дотированными государством. Было еще два проектных института и неисчислимое множество контор и фирм неизвестного назначения, три сквера, где собирались пенсионеры и играли дети, бульвар, на котором можно было встретить кого угодно, и площадь перед кинотеатром, приспособленная для проведения митингов.

Все эти так называемые места скопления народа Мессия посещал с регулярностью участкового инспектора и время от времени пытался пророчествовать. В церкви, говорят, с ним долго беседовал отец Михаил, после чего вывел Мессию на паперть и отпустил, сказав: «Иди, сын мой, и не кощунствуй более». На следующее утро поп произнес проповедь о втором пришествии, каковое, несомненно, обставлено будет совершенно иначе, причем божественная сущность посланца проявится сразу, и настанет Судный день, когда… и так далее. Смысл проповеди мне впоследствии поведал сам Иешуа, обескураженный приемом и особенно – собственным провалом на митинге, устроенном партией «Возрождение России» против международного сионизма, погубившего, наконец-таки, русскую нацию. Мессию побили, едва он сказал, что евреи – избранный народ, потому что именно им Господь дал Тору на горе Синай, а из Торы выросли и христианство, и ислам.