Владимир Симаков - Раздумья. Стихи и проза

Спасшиеся кричали и предупреждали мастера, давали советы, но заглушались взрывами в жерле вулкана. И горящие языки лавы давно отрезали художнику путь к спасению, окружив удушающими газами. Теряя силы, мастер стал бросать наработанные холсты ушедшим, но они вспыхивали над расплавом или подхваченные ветром, уносились в неизвестность. Со временем, возможно, что-то обнаружится в раскопах как малость того, что видел и хотел поведать очевидец извержения.

Боги в своей нетерпимости давно бы поубивали друг друга, но люди помешали: Воздвигли храмы, отдали лучшие дворцы земные. Явленные из камня, металла, радуги, помещенные в рамы, оклады и на пьедесталы, боги бездельничают и распутствуют, чревоугодничают и вершат неправые суды, требуя поклонения окружающих и веры в собственное бессмертие.

И женщины искренно дивятся мадоннам, будто сами не держали на руках и не кормили грудью детей; мужчины – чужим подвигам, будто нет в собственных мускулах силы, а рядом – прекрасных женщин.

Общими усилиями люди спасают богов от вандалов, согревают в холод, прячут от жары, извлекают из руин, восстанавливают их молодость и пьедесталы.

Обессиленные возрастом, сраженные недугами и бедами уходят люди из жизни, оставляя бессмертие своим кумирам.

Увенчанная куполами и крестами старого храма площадь вбирала в себя улицы города, суету его будней и многолюдье праздников.

Дворец культуры, построенный на площади, заслонил храм, гостеприимно распахнул двери, осветил окна, обещая полностью занять досуг и души горожан. Улицы потянулись к дворцу, и окна окружающих домов рассматривали его с интересом и почтением, и люди привыкли к новым дорожкам возле него.

А храм ветшал, утрачивал убранство и иконы, серебро и золото окладов. Знатоки доказали, что никакой ценности он не представлял. Но, покидая площадь, быстро теряешь дворец из виду. А плывущие в облаках храмовые кресты долго смотрят вслед, благословляя уходящего.

Стекло давало помещению солнечный и лунный свет, уличную информацию, берегло тепло, на нем выводились морозные рисунки и заветные вензели. Оно избежало ударов судьбы, мячей, неосторожных жестов. Но с наступлением весны его сочли ненужным. Нашли, что оно пропускает не все лучи, мешает новым веяниям, при жизни в раме оказалось.

Пока выставляли раму, стекло разбилось.

– Видите, какое ненадежное! – сказали одни.

– Напрасно мы его так, – сокрушались другие..

– Кто же знал, что оно разобьется, – оправдывались третьи.

Но все знали, что стекло хрупкое.

Страница была интересной. Не один взгляд на ней задерживался. Не один вздох она породила. Не одна слеза была над ней пролита. Каждый находил в ней отзвук собственных мыслей и чаяний. Среда вот только ее затирала, переплет подавлял. Порываясь каждому пожаловаться на несправедливости, она вырвалась из книги и затерялась, ибо не могла ни постоять за себя, ни объяснить в себе многое.

И книга без нее не та. Самые близкие подруги не скажут того, что могла поведать пропавшая. Соседки уверять станут, что ничего особенного в ней не было. Но с этой страницей исчезло то, что ищут и не находят в других.

Перо задумалось. Запятая спрыгнула на страницу и привычно изогнулась. При виде ее согбенной фигуры голос сочувственно понизился. Заминка была воспринята за глубину чувств и поставлена в заслугу запятой. Ее повысили: доверили большие паузы. Признательная запятая еще более скрючилась. На банкете в ее честь она лишь кивала и мало что слышала. Но ораторы не смущались и обходились восклицательными знаками.

На другой день запятая, привычно спрыгнув на страницу, попробовала распрямиться, чтобы придать себе значительность, и не смогла. Но паузу следовало продлить, и над запятой поставили точку. Теперь одну работу выполняют двое и постоянно ссорятся между собой, доказывая друг другу собственную значимость.

За рабочим ли столом, за праздничным ли – без пепельницы не обойтись. Звезд с неба она не хватает, но охотно помогает тем, кто стремится к ним.

Кто-то пообещал написать о ней рассказ, но то ли забыл, то ли не успел. И пепельница до сих пор ждет, чтоб на нее обратили внимание. Она рассказала бы миру о сгоревших и незажегшихся спичках, о сломанных сигаретах и папиросах, о преждевременно затушенных окурках, про пепел угасших страстей и развеянный дым стремлений.

«Ваза тоже радуется!» – воскликнула хозяйка, поставив цветы в центре стола.

Действительно, букет и ваза прекрасно дополняли друг друга и весь вечер ловили на себе скрытные и откровенные восхищенные взгляды.

Через несколько дней букет заскучал и исчез, но ваза уже не могла жить без цветов, а они все реже навещали дом, и появлявшихся перехватывали другие вазы, более яркие и модные, и уже не ее, а их называли дорогими.

В своем затянувшемся одиночестве ваза винила непостоянство цветов и коварство подруг, легкомыслие мод и даже себя, хотя вины своей не видела. Она преувеличивала, конечно, рассказывая соперницам, что когда-то все цветы относились к ней с должным вниманием. Ее прежнюю единственность могла бы подтвердить хозяйка, но та не любила вспоминать былое. А намеки на то, что и она была когда-то дорогой, всерьез не принимались: считалось, что раньше все было дешевле.

Когда пришло увлечение старыми вещами, вазу осыпали цветами и называть драгоценной стали. Но годы не прошли бесследно: царапины превратились в морщины, те – в трещины, и ваза рассыпалась от неосторожности очередного букета, тут же переметнувшегся к другой. И только веник проворчал что-то неразборчивое, да звякнуло в ответ недовольное ведро.

– У нее каменное сердце, – говорили о красавице окружающие ее поклонники и отступались.

Но ее образ преследовал отступников. Кто-то пригласил ваятеля, и бюст неприступной дамы украсил дом заказчика. Его примеру последовали другие, и вскоре не осталось ни одного уважающего себя мужчины, у которого не было бы скульптурного портрета обожаемого идола. Правда, теперь каменным было не только сердце

Красавица возмущалась тем, что нарушены были ее единственность и неповторимость, но успокаивало то, что ее красота запечатлена для вечности. А владеющие ее портретом тщеславились суммами, затраченными на окаменевшую красоту.

Недовольство копилось только в душе и глазах ваятеля. И однажды он не сдержался.

– Напрасно рассчитываете на вечность, сударыня! – бросил он на одном из сеансов.. – Ваши каменные копии переживут вас, но и они неинтересны для потомков, потому что красота ваша ущербна, – в ней нет материнской любви.