Автор неизвестен - Махабхарата. Рамаяна

С Шатру́гхной к царю Ашвапа́ти, любимому дяде,
Отправился Бхарата в гости, учтивости ради.

И были царем Ашвапати обласканы оба,
Как будто обоих носила Кайкейи утроба.

Но помнили братья, покинув родные пределы,
О том, что в Айодхье остался отец престарелый.

Шатругхна да Бхарата были средь поросли юной,
Как Индра великий с властителем неба, Варуной.

Айодхьи правитель, чье было безмерно сиянье,
Царевичей двух вспоминал на большом расстоянье.

Своих сыновей он считал наилучшими в мире:
Четыре руки от отцовского тела. Четыре!

Но Рама прекрасный, что Брахме под стать, миродержцу,
Дороже других оказался отцовскому сердцу.

Он был, — в человеческом облике — Вишну предвечный, —
Испрошен богами, чтоб Равана бесчеловечный

Нашел свою гибель и кончилось в мире злодейство.
Возвысилась мать, что пополнила Рамой семейство,

Как дивная А́дити, бога родив, Громовержца.
Лица красотой небывалой, величием сердца,

И доблестью славился Рама, и нравом безгневным.
Царевич отца превзошел совершенством душевным.

Всегда жизнерадостен, ласков, приветлив сугубо,
С обидчиком он обходился достойно, не грубо.

На доброе памятлив, а на худое забывчив,
Услугу ценил и всегда был душою отзывчив.

Мгновенно забудет он зло, а добра отпечаток
В душе сохранит, хоть бы жизней он прожил десяток! [190]

Он общества мудрых искал, к разговорам досужим
Любви не питал и владел, как мужчина, оружьем.

Себе в собеседники он избирал престарелых,
Приверженных благу, в житейских делах наторелых.

Он был златоуст: красноречье не есть краснобайство!
Отвагой своей не кичился, чуждался зазнайства.

Он милостив к подданным был и доступен для бедных,
Притом — правдолюб и законов знаток заповедных.

Священной считал он семейную преданность близким,
К забавам дурным не привержен и к женщинам низким.

Он стройно умел рассуждать, не терпел суесловья.
Вдобавок был молод, прекрасен, исполнен здоровья.

Свой гнев обуздал он и в дружбе хранил постоянство.
Он время рассудком умел охватить и пространство. [191]

Чтоб суть человека раскрылась, его подоплека, —
Царевичу было довольно мгновения ока.

Искусней царя Дашаратхи владеющий луком,
Он веды постиг и другим обучался наукам.

Царевич был дваждырожденными долгу наставлен,
К добру и свершенью поступков полезных направлен.

Он разумом быстрым постиг обхожденья искусство,
И тайны хранить научился, и сдерживать чувства.

Не вымолвит бранного слова и, мыслью не злобен,
Проступки свои, как чужие, он взвесить способен.

Он милостиво награждал и смягчал наказанье.
Сноровист, удачлив, он всех побеждал в состязанье.

Как царства умножить казну — наставлял казначея.
В пиру за фиглярство умел одарить лицедея.

Слонов обучал и коней объезжал он по-свойски.
Дружины отцовской он был предводитель геройский.

Столкнув колесницы в бою иль сойдясь в рукопашной,
Ни богу, ни а́суру не дал бы спуску бесстрашный!

Злоречья, надменности, буйства и зависти чуждый,
Решений своих никогда не менял он без нужды.

Три мира его почитали; приверженный благу,
Он мудрость имел Брихаспа́ти, а Индры — отвагу.

И Раму народ возлюбил, и Айодхьи владетель
За то, что сияла, как солнце, его добродетель.

И царь Дашаратха помыслил про милого сына:
«Премногие доблести он сочетал воедино!

На царстве состарившись, радости ждать мне доколе?
Я Раму при жизни увидеть хочу на престоле!

Пугаются а́суры мощи его и отваги.
Он дорог народу, как облако, полное влаги.

Достигнуть его совершенства, его благородства
Не в силах цари, невзирая на власть и господство.
Мой Рама во всем одержал надо мной превосходство!

Как правит страной необъятной любимец народа,
Под старость узреть — головой досягнуть небосвода!»

Велел Дашаратха призвать благославного сына,
Чтоб царство ему передать и престол властелина.

Случайно с террасы, подобной луне в полнолунье [192],
На город взглянула Кайкейи служанка, горбунья.

Она, — с колыбели приставлена к этой царице, —
Жила при своей госпоже в Дашара́тхи столице.

И видит горбунья на улицах, свежих от влаги,
Душистые лотосы, царские знаки и флаги.

И дваждырожденных узрела она вереницы,
Что сладкое мясо несли и цветов плетеницы,

И радостных жителей города, валом валивших,
Омытых водою, сандалом тела умастивших.

Из божьих домов доносился напев музыкальный,
На улицах слышался гомон толпы беспечальной.

И чтение вед заглушалось порой славословьем,
Мешалось с коровьим мычаньем и ревом слоновьим.

Увидя льняные одежды на няньке придворной,
Что взором своим изъявляла восторг непритворный,

Горбунья окликнула няньку: «Скажи мне, сестрица,
С чего ликованья полна Дашаратхи столица
И щедро казну раздает Каушалья-царица?

Сияет владыка земной, на престоле сидящий.
Какое деянье задумал Великоблестящий?»

Придворную няньку вконец распирало блаженство.
«Наследника царь возлюбил за его совершенства,

И завтра, едва засияет созвездие Пу́шья, —
Ответила женщина эта, полна простодушья, —

Прекрасного Раму властитель венчает на царство!»
Проснулись дремавшие в Ма́нтхаре злость и коварство.

Поспешно горбунья покинула эту террасу,
Что видом своим походила на гору Кайласу.

Царицу Кайкейи нашедшая в спальном покое,
Прислужница гневно сказала ей слово такое:

«Я радость и горе делила с тобой год от года.
Ты — старшая раджи супруга [193]и царского рода!

Но диву даюсь я, Кайкейи! Неужто спросонья
Закон отличить не умеешь ты от беззаконья?

Медовых речей по жалея тебе в угожденье,
На ложе супруги послушной ища наслажденья,
Твой муж двоедушный наивную ввел в заблужденье!