Александр Коротич - Сказания о Гора-Рыбе. Допотопные хроники

Любовь хороший учитель. Скоро Никита умел по-унхски немного, да и Мели-Та русским словам научилась. Вот только отца девушки, Муйрана, эти встречи вовсе не радовали. «Где ты видела, дочь, чтобы сова за лося замуж шла, или лиса за карася?». Молчит Мели-Та, глаза в землю упёрла и о своём думает. «Эти люди не ровня нам. Ни зверя выследить, ни рыбу поймать они не умеют. Все что они могут, так это машинами греметь да дымы в небо пускать. А твой Ники-Та что умеет? Скажи!» — требует отец. Вынула тогда Мели-Та деревянную рыбку и отцу протянула. Никогда ещё такой изящной работы не видел Муйран, и от того внутри у него желчь горькая поднялась. Швырнул он подарок наземь и топнул так, что только щепки в стороны полетели.

Вздрогнула Мели-Та, словно не рыбка деревянная, а сердце её раскололось. «Почему не желаешь ты согласиться с выбором сердца моего, отец?» — зарыдала она. «То не я, то духи наши не желают! — возразил Муйран. — Луни-олень даёт удачу в охоте лишь тем, кто следует роду своему и щедрую жертву ему принести готов. Оолт — дух воздуха, даёт погоду тем, кто от земли отчей не отрывается. Кали-Нох — великая рыба и вод хозяйка, заботится об унхах со времён вожака Кали-Оа, но измен никому не прощает. Спроси прочих духов, коих число пять попять, и они ответят тебе тоже самое: не будет счастья тому, кто поперёк крови пошёл!». Сказал он так и отвернулся потому что все слова свои сказал.

Ни в ту ночь, ни в следующую, Мели-Та домой не вернулась. И хотя Муйрана считали в племени лучшим следопытом, не смог он в снегу след дочери своей сыскать. Будто духи нарочно постарались беглянку от отца скрыть.

А ушла Мели-Та по краю озера, по глубокому снегу. Сама не знала куда идёт, лишь бы подальше от стойбища калиновского. Не холодно было ей и не боязно, потому что рядом с ней шёл суженый её — Ники-Та. Спроси его, куда он ведёт любимую свою — ничего бы он не смог ответить. Так шли они долго и оказались в устье замёрзшей речки рядом с большой норой, что в заснеженном склоне темнела.

Опустилась на колени Мели-Та, и Никитку за рукав тянет, чтобы он так же сделал. Развязала она свой узел и высыпала на снег крошки. Тотчас же, слетелось множество сов и стали крошки те клевать. Удивился Никитка и даже не заметил, как из норы вышли мужчина и женщина. Мужчина был унх, высокий и могучий, на груди же у него будто бы чешуя рыбья сверкала. Женщина, красотой ему под стать, в шкуры была наряжена, а в руках держала она большой кожаный бубен.

«Честь вам, великий Уйго и великая Шонис! — поклонилась им Мели-Та, — За любовь свою презренны мы в наших племенах сделались, и нет у нас боле в этом мире пристанища. Убежали мы сюда, чтобы заснуть под снежным одеялом обняв друг-друга навечно, чтобы ни дух, ни человек больше не смог разлучить нас».

Выслушала эти слова Шаманиха, ударила в бубен и молвит: «Кому любовь — рябина горькая, а кому — мёд да радость. Не скоро век ваш кончится, дети, потому как сегодня от вас начинается новый род. Любовь соединит два семени, чтобы из них новое дерево выросло. Любовь соединит две старые крови, чтобы одна новая по жилам потекла. Видела я вашу безоблачную старость в дальние дни, видела, как ваши дети рожают внуков, а внуки — своих детей. И не видно конца роду вашему и не счесть потомков его. Да только, чтобы верно сбылось всё назначенное, должны вы на три зимы от мира схорониться. Эти годы пролетят незаметно, потому что предстоит вам познать друг друга как себя самоё». Сказала так Шаманиха и снова ударила в бубен. С громким треском лопнул лёд на озере. Оглянулись Никитка и Мели-Та, а у берега сама Кали-Нох стоит, та, которую Горой-Рыбой по-нашему кличут. Стоит, огромный рот свой отворила, словно внутрь приглашает.

Вошли в рыбий рот Никитка и Мели-Та и обомлели: будто бы домой они вернулись, хотя и не было у них никогда дома до этого. Сбоку очаг горит, на очаге еда душистая жарится, а напротив кровать со шкурами мягкими да люлька, что своего первенца ждёт…

Услышал тут Никитка голос, будто сам Уйго ему на ухо говорит: «Не поспешил ли ты, Никита-грамотник, инструмент свой огню подарить? Обещал ты Гавриле Яковлеву книгу переписать, а ведь слово своё соблюдать надобно!». Оглянулся Никитка на голос, и только теперь приметил он стол, что в дальнем углу стоял, а на столе стопка бумаги, линейка, пигменты, чернила да кисти с перьями — всё как для переписи положено. Выходит, правильно в народе говорят: себе не соврёшь, от судьбы не удерёшь.

Однажды настало время, когда смерть Гавриле Яковлеву о себе напомнила. Унхи так говорят: «Только к мудрому человеку смерть является загодя, чтобы с ним помириться». Гавриле Семёновичу по весне сон был вещий, будто бы лёд сошёл с озера, поднялась трава над лугами, берёзы с осинами зазеленели, скитники радуются да Господа славят, а его самого, Гаврилы Яковлева, нигде нет. «Где же я-то?», — вопрошает он, таватуйцев, да только никто его будто не видит — не слышит. «Вон где ты!», — говорит ему голос, и тогда видит он крест, что на берегу озера среди сосен стоит. Как положено у староверов, крест под причеликами с расписным столбом, с иконкой да с поминальником, на котором его, Гаврилы Яковлева, имя вырезано.

Проснулся он без горести. «Вот, значит как, — думает. — Дала мне смерть отсрочку, а какую — не сказала». С той ночи, проводил он дни в молитвах да покаянии. Только мало в чём мог себя упрекнуть Гаврила Семёнович — жил по чести и по уставу, кроме добра да мудрых советов люди от него ничего и не видели. Лишь одна старая история занозой в душе колола, та самая, про мальчишку-грамотника, что за дикаркой подался. Вроде бы и на тот раз он против совести не погрешил, а душе покоя не было.

Решил, наконец, Гаврила Семёнович последние распоряжения отдать и призвал к себе Прохора Вяткина. Молод был тогда Прохор, но уважение в общине большое имел. «Дни мои кончаются, Прохор. — говорит ему Яковлев. — Смерть намедни весточку прислала». Замахал руками Прохор, рот открыл, только Гаврила Семёнович перебил его: «Похоронишь меня прямо на берегу. — говорит. — Хочу и после кончины волну таватуйскую слышать». Удивился Прохор: «Так у нас для этого дела нагорное кладбище имеется, где старцы лежат. Зачем же к во де-то?» «Как я сказал, так и сделаешь!» — нахмурился Яковлев. Хотел он что-то добавить, но в тот момент с улицы шум послышался.

А случилось вот что: молодуха Варька, из Кирилловых, с солдатом невьянским попуталась. Стыдобища на весь скит! Сидит Варька на земле, подолом лицо закрыла, а вокруг добропорядочные скитники негодуют. Судят: какую казнь ей придумать, чтобы прочим охоту ко греху отбить.

«Тихо! — прикрикнул на них Гаврила Семёнович, — Забыли вы, люди, что в Писании говорится? Каждое ваше слово, как камень, которым вы в Господа своего метите. Не за горами Великий Суд, а там с каждого за его слово и дело спросится!» Потупились люди, рты позакрывали, а Гаврила Семёнович поднял девушку с колен и повёл к себе в избу. Усадил её на лавку, обнял по-отечески испрашивает: «Скажи, Варвара, чего тебе в солдате том?» «Не… знаю… — всхлипывает та, — Любовь у нас с Павлушей, Гаврила Семёнович…». Слушает её Яковлев, а думает всё о своём: Никитку-грамотника вспоминает да любовь его.