Игорь Шкляревский - Читаю «Слово о полку...»

Потрясает масштаб: вся Русская земля с тоскою расстояний.

Сомнение возвышает. Но не улыбка скептика, который называет «Слово...» «гениальной подделкой». Обидно, когда споря о времени написания «Слова...», ставят заведомо ложный вопрос о его подлинности. Подлинность — это качество; золото — всегда золото, в любом веке. Его определяет не возраст, а проба. Гениальное не может быть подделкой. Заурядный памятник не вызвал бы таких споров. Страшная сила «Слова...» завораживает, будто ночной пожар, когда где-то в темном поле полыхает стог и зарево видно за десятки верст.

Да как мог Мусин-Пушкин (напиши он «Слово...») утаить до и после написания свою гениальность? Ведь тут масштабы не меньше, чем у Данте, Гёте, Толстого. Об авторе нового времени, будь то архимандрит Иоиль Быковский (и ему приписывали авторство), или кто-то другой, уж что-нибудь сохранил бы XVIII век. Такое зарево в карман не спрячешь. Чем больше читаешь «Слово...», тем яснее невозможность создания его даже поэтом силы Пушкина. Не реставрируешь речь и ритм, взаправдашнюю тревогу за свой (XII) век. «Песни западных славян» — тому подтверждение. Даже Пушкину не удалось одолжить свой гений прошлому. Никому и никогда такое не удавалось, как нельзя выбрать век для жизни.

Вот что писал академик Д. С. Лихачёв еще сорок лет назад: «Летопись следит и за дальнейшими действиями Игоря: в 1198 году он сел на княжение в Чернигове, не раз ходил вновь на половцев, но все это осталось без упоминания в „Слове о полку Игореве”. Не упомянуты и другие события русской истории, случившиеся после 1187 года. В частности, „Слово...” в числе живых князей называет умершего в 1187 году Ярослава Осмомысла. Отсюда ясно, что „Слово...” написано не позднее 1187 года...»

— Ну, а если бы не было этих зарубок времени? Как доказать древность «Слова...»?

Вопрос школьного друга. На берегу Днепра горит костер, и мы говорим о «Слове...». Не было, наверное, такого дня, чтобы в стране где-нибудь не говорили о нем!

Дым изогнулся коромыслом.

— Есть в твоей душе хоть капля неприязни к французам?

Друг смотрит с удивлением.

— За что?

— Ну, хотя бы за нашествие Наполеона.

— Так когда это было! Мало ли кто с кем воевал.

— А к шведам?

Пожимает плечами.

— Вот именно! Так думает каждый. Останови на улице любого — он так скажет. Хотя и двух веков не прошло после Наполеона. Но если «Слово...» написано в начале XVIII века, как считает французский ученый Мазон, — откуда у автора такая враждебность к половцам? Через шестьсот лет!

Откуда в сердце русского человека (дворянина Мусина-Пушкина или архимандрита Иоиля Быковского) столько неподдельного гнева и опасений в связи с половцами? И не свойственно никакому народу такое злопамятство. Так чувствовать мог только современник! Свидетель половецких набегов. Когда еще витал запах гари и крови.

Потом тень Орды все перекрыла. Ведь и половцев давно нет как таковых — растворились в других народах. До сих пор пишутся горестные повести и поэмы о нашествии Орды, а вражда с половцами быльём поросла. Да, их набеги были опасны. Но в целом на ход русской истории не повлияли.

Когда я впервые прочел «Слово о полку Игореве», у меня было такое чувство, будто я его уже знал. От него пахло грозой и полынью, как на берегах Днепра, где прошло мое детство. Там на закате окна приднепровских сел пылают красными щитами. Там и сегодня говорят: «кажет путь», «хоробрые», «древо с тугой преклонилсся», «цвелить», то есть злить, дразнить. Набеги, пожары, причитания русских жен — все это я знал. Вокруг были руины, обгорелые стены, воронки от снарядов. В подвалах голосили вдовы. Я рос на белорусской земле, где каждый четвертый житель погиб во время войны, 180 деревень были сожжены вместе с жителями. На обочинах дорог — от древнего Кричева до Мстиславля, от Полоцка до Минска — под жестяными звездами зарастали травой братские могилы.

«А Игорева храброго полка не воскресить. Вслед ему завопила Жля, и Карна поскакала по Русской земле, сея людям горе из огненного рога». Я не понимал, что за такие Карна и Жля , но видел их след — страшный след золы и сажи.

Вечерами на днепровскую кручу приходил слепой баянист. Садилось солнце, и черные очки баяниста были огненно-красными. Старшие танцевали, а мы смотрели сквозь ограду танцплошадки. Внизу чернел обгорелый мост. От вещего Бояна до слепого баяниста протянулась печальная песня...

Осенью ветер плакал в печной трубе, на столе мигала керосиновая лампа — так слабо, что казалась далекой-далекой... Я закрывал глаза и становился, кем захочу.

Вот Овлур ползет по мокрой траве к темному шатру Игоря. Кони ждут за рекой. Половецкие собаки знают и молчат. Вот одна подошла и лижет его в лицо...

Действие увлекало меня, а поэзию «Слова...» я пробегал глазами.

Но однажды на Днепре ко мне подкралась большая черная туча. Вдруг заложило уши. Плотва перестала клевать. Всё потемнело. Притихло. Я оглянулся: гроза! По воде бежала рябь. Остро и жалобно пахла полынь. Почему-то вспомнилось «Слово о полку Игореве» — смутно, без слов. Ветер надул рубаху; через реку летели, каркая, вороны.

Схватив удочки, мы бежали домой. Город стоял на круче. Бежали кусты, трава, косцы, словно кто-то гнался за ними. Добежать до невидимой стены, за ней — спасение.

Потом я понял, что это была не только игра воображения, но и страх предков, которые спасались от погони за степами города. С городского вала я любил смотреть на заходящее солнце. Почему оно так волнует нас?

Все изменилось на земле. Но закаты, грозы, туманы не меняются. И наши чувства в эти часы схожи с чувствами наших далеких предков. В нас как бы просыпаются их страхи, обиды, тревоги. «Дремлет в поле Олегово храброе гнездо. Далеко залетело! Не было оно на обиду рождено ни соколу, ни кречету, ни тебе, черный ворон, поганый половчанин!»

А вот слово поганый я понимал буквально, хотя в то время оно не имело теперешнего смысла. Латинское поганус —идолопоклонник, язычник. В «Слове...» оно звучит скорее как «иноверец».

Вообще нашему народу не свойственно пренебрежение к другим народам. В годы тишины и перемирий русские князья и половецкие ханы вступали в родство. «Лесостепные» браки в то время не редкость.

Великие творения, как и люди, с возрастом начинают «чудить». Проходит 500, 800 лет — и в гениальной поэме прочитывается идея, которой не было у автора. А точнее, не могло быть в то время. Читаю лукавый спор Кончака с Гзой. Кончак — против убийства Владимира Игоревича: зачем мстить соколенку за то, что сокол улетел? Лучше опутать его красной девицей. Быть может, этот спор Кончак вспомнил уже на свадебном пиру, когда Кончаковна стала женой Владимира Игоревича. Может, и автор «Слова...» был на этом пиру? Слушал, как Игорь Святославич, обнимая Кончака, весело рассказывает: «Если бы вы не свернули к броду, то догнали бы меня вот здесь». Хохочут!