Ермолай-Еразм - Древнерусская литература. Библиотека русской классики. Том 1

С. 505. … расписку с него взял… — Пересветов пересказывает сведения об Адамовом рукописании дьяволу, содержавшиеся в неканонических, запрещенных книгах («Исповедание Евы», «О море Тивериадском» и др).

…к вельможам его в закладники… — Закладниками назывались люди, которые добровольно шли в зависимость влиятельному хозяину с целью освободиться от уплаты налогов и обрести защиту от «обид» прочих сильных людей.

Печатается по изданию:

Памятники литературы Древней Руси: Конец XV — первая половина XVI века. М., 1984.

Священник из Пскова, Ермолай в 1540-х гг. стал протоиереем кремлевского собора Спаса на Бору, а в 1560-х постригся в монахи под именем Еразма. Житийная повесть о муромских святых Петре и Февронии — самое известное его произведение (XVI в.), но не единственное. Ермолаю-Еразму принадлежат также поучения, церковные песнопения, публицистический трактат «Благохотящим царем правительница и землемерие», богословское сочинение «Книга о Троице», «Повесть о епископе Василии» и т. д.

Герои повести — супруги Петр и Феврония — были причислены к лику святых в рамках массовой канонизации, осуществленной на церковных соборах 1547 и 1549 гг. Вероятно, в этой связи и по поручению митрополита Макария Ермолай-Еразм обработал местные муромские легенды о Петре и Февронии, придав им правильную литературную форму, однако произведение в результате получилось настолько необычное, что не было включено в «Великие Четии-Минеи» Макария, куда вошло большинство житийных текстов такого рода.

«Повесть о Петре и Февронии» пользовалась большой популярностью в XIX–XX вв. (опера Н. А. Римского-Корсакова «Сказание о невидимом граде Китеже и мудрой деве Февронии» (1904), рассказ И. А. Бунина «Чистый понедельник» (1944), посмертно опубликованная в 1971 г. легенда А. М. Ремизова «О Петре и Февронии Муромских»).

Перевод на современный русский язык сделан по автографу.

С. 508. …князя Петра… — Время правления муромского князя Петра, как и его брата — князя Павла, предположительно относят к XII–XIII вв. Сведения о них имеют преимущественно легендарный характер.

С. 511. …скакал заяц. — Вероятно, смысл иносказания премудрой Февронии в том, что образ зайца в русском фольклоре имел эротическое (и свадебное) значение.

С. 513. Грядка — две жерди над печью, предназначенные для сушки белья.

С. 516. Воздýх — покров для церковных сосудов.

…для соборного храма Пречистой Богородицы… — Главный муромский храм Рождества Богородицы был расположен внутри городского кремля; мощи святых Петра и Февронии помещались в приделе храма, посвященном апостолам Петру и Павлу.

Печатается по изданию:

Переписка Ивана Грозного с Андреем Курбским / Подг. текста Я. С. Лурье и Ю. Д. Рыкова. М., 1993. «Литературные памятники».

Иван Грозный и А. М. Курбский не были обыкновенными писателями. Князь Андрей Михайлович Курбский (ум. 1583) вначале выступал соратником и входил в ближайшее окружение великого князя московского (1533–1547), а потом царя (1547–1584) Ивана Грозного, но в 1564 г. бежал к его врагам — в Литву, где даже участвовал в походах против Руси. Став эмигрантом, он неустанно обличал своего бывшего повелителя.

Для политиков Иван Грозный и Курбский словесностью занимались достаточно профессионально. Царь выступил как автор полемических посланий (опричнику Василию Грязному, игумену Кирилло-Белозерского монастыря Козьме и др.), пространной молитвы Ангелу Грозному воеводе и т. д., Курбский же занимался переводами, составлял богословские трактаты и создал публицистическое сочинение о преступлениях Ивана Грозного — «Историю о великом князе московском» (1570-е гг.). Тем не менее по-настоящему прославились два врага «совместным творчеством» — полемическими посланиями друг другу, из которых три принадлежат беглецу-князю и два — царю.

Оказавшись в 1564 г. за границей, Курбский в послании к Ивану Грозному хочет объяснить свой поступок. Он возмущен гонениями, которые царь обрушил на преданных ему воевод, и утверждает, что даже самодержавный правитель не должен нарушать закон. Общие обвинения Курбский иллюстрирует автобиографическими отступлениями, ведь и он принадлежит к числу несправедливо обиженных: «Не могу перечислить по порядку всех моих бед, исходивших от тебя, из-за множества их и еще потому, что душа моя объята горестью». Однако критикуя неограниченную власть, князь не задается вопросом о способах наказания государя, не желающего соблюдать закон, — ни о восстании, ни о низвержении Ивана Грозного с престола он не пишет. Единственная инстанция, которой Курбский угрожает обидчику, — Божий суд. «К тому же пусть будет известно тебе, о царь: уже не увидишь, думаю, в мире лица моего до дня преславного явления Христова». Послание князя соответствует литературным правилам: он пишет кратко и ясно, стараясь не впадать в бранный тон, и лишь в финале позволяет себе — в изящной, скрытой форме — лично уколоть амбициозного царя: «Писано в Вольмере, граде государя моего Августа Сигизмунда, который помогает мне, кроме Бога; милостью его государевой, надеюсь, буду обласкан и утешен в моих скорбях». Таким образом Курбский наметает, что нашел себе повелителя лучше, чем русский царь.

Иван Грозный принял вызов. В ответном послании — очень пространном, сильно превышающем по объему письмо противника — он парирует упреки князя, нередко срываясь на брань: «Что ты, собака, совершив такое злодейство, пишешь и жалуешься! Чему подобен твой совет, смердящий гнуснее кала?..» Царь четко формулирует программу самодержавного правления: «…Российская земля держится Божьим милосердием, милостью Пречистой Богородицы, молитвами всех святых, благословением наших родителей и наконец, нами, своими государями, а не судьями и воеводами… <���…> Мы же вольны награждать своих холопов, вольны и казнить». Такое «равенство» всех подданных — от бояр до простых людей — в «холопском» бесправии перед лицом правителя противоречило сословным основам древнерусского общества, так что по-своему «революционны» и обвинения Курбского, и ответы его оппонента. Грозный, аргументировав тезис о всевластии царя, подчеркивает испорченность «воевод и бояр», их склонность к измене и коррупции, причем, как и его собеседник, иллюстрирует обвинения автобиографическими фактами: «Помню одно: бывало, мы играем в детские игры, а князь Иван Васильевич Шуйский сидит на лавке, опершись локтем о постель нашего отца и положив ногу на стул, а на нас и не смотрит — ни как родитель, ни как властелин, ни как слуга на своих господ». Включение в полемическое послание выразительных бытовых деталей (вроде подробного описания позы ненавистного боярина) нарушало литературный этикет и было характерной особенностью Грозного-писателя.