Низами Гянджеви - Хосров и Ширин

И вдруг оскалил рот, смеясь, как день пригожий.

Вот кеянидские носилки, лишь заря

Блеснула, сделала царица для царя…

Носилки в золоте; в кемарское алоэ

Рубины вправлены, напомнивши былое.

И царь, как повелел времен древнейших чин,

На ложе смертное положен был Ширин.

В назначенный покой, Ширин услышав слово,

На царственных плечах цари внесли Хосрова.

И там пред мраморным бесчувственным лицом

Носилки обвили торжественным кольцом.

И каждый палец стал у бедного Барбеда

Калам расщепленный. Весь мир был полон бреда.

На этот хмурый мир взирал Бузург-Умид.

Он, миру верящий, от мкра ждал обид.

Стенал он: «Небеса да внемлют укоризне:

Лишился жизни шах — и нас лишил он жизни.

Где всех народов щит? Где слава всех царей?

Где стяг и острый меч, что всех мечей острей?

Где тот, чья на миры легла победно риза?

Где скрылся наш Кисра? Где нам сыскать Парвиза?

Коль к переезду ты далекому готов,

Равно, Джемшид ли ты, Кисра, иль ты — Хосров!»

Прислужниц и рабов понура вереница.

Средь них, как кипарис, идет Ширин-царица.

В кольце ее серег сокровища морей,

На плечи за кольцом легло кольцо кудрей.

Насурьмленных бровей растянутые луки,

Хной, как пред свадьбою, окрашенные руки.

И золотой покров течет с ее чела,

И ткань Зухре огнем вдоль стана потекла.

Кто мог бы смертные так провожать носилки?

Прохожих опьянял и страстный взор и пылкий.

Как опьяненная, сопровождала прах,

Идя с припляскою, как будто на пирах.

Все, глядя на Ширин, решали вновь и снова:

«Не в горести она от гибели Хосрова».

И думал Шируйе, в себе таящий тьму,

Что сердце Сладостной склоняется к нему.

И всю дорогу шла с припляскою царица.

Вот купол перед ней… Вот шахская гробница.

Рабыни скорбные столпились за Ширин,

Роняя жемчуг слез на щек своих жасмин.

Внесли царя под свод. Вкруг сумрачного ложа

Встал за вельможею, безмолвствуя, вельможа.

И у Ширин жрецом был препоясан стан,

И в склеп вошла Ширин — и ею знак был дан

Гробничный вход прикрыть. И вот в наряде алом

К носилкам царственным идет она с кинжалом.

И, рану обнажив носителя венца,

Прижала алый рот ко рту ее рубца.

И так же в печень, в бок царица захотела

Свой погрузить кинжал, свое пронзая тело.

И ложе царское ее покрыла кровь,

Как будто кровь царя, растекшаяся вновь.

И вот она с царем без возгласа, без речи,

Уста прижав к устам, к плечам прижавши плечи.

Но вскрикнула она, от рта отъявши рот…

И слышит за дверьми сгрудившийся народ,

Что две души слились, что в теле нету муки,

Что нет в душе тоски, что нет сердцам — разлуки.

Тебе, чьим пламенем для смертных озарен

Был этот брачный пир, — да будет сладок сон!

Пусть тот да ощутит всевышнего десницу,

Кто тихо вымолвит, прочтя сию страницу:

«Аллах, оберегай могильный этот прах!

Двух пламенных прости, о благостный аллах!»

Осанна Сладостной, осанна сладкой смерти!

О смертные, любви, все победившей, верьте!

Так умирают те, что страстно влюблены,

Так души отдавать влюбленные должны.

И женщина ли та, в которой столько воли?

Муж с женщиною схож, когда боится боли.

Порою сладостно бегущая с плеча

Скрывает тканых львов изгибами парча.

Взмыл на дорогах зла самум слепой и дикий,

Жасмин он оборвал, снес кипарис великий.

И тучи поднялись из-за морей беды,

И грозы грянули из черной их гряды.

И ветер из равнин как бы единым взмахом

Весь воздух слил в одно с взнесенным черным прахом.

Лишь о случившемся сумели все узнать, —

Восславили Ширин. И возгласила знать:

«Прославим этот час! Земля, в просторах злачных

Невест, подобных ей, рождай для пиршеств брачных!

Мутриба в Африке, мутриба на Руси

Создать подобный пир — напрасно не проси».

…Все, положив с царем прекрасный прах царицы,

Ушли и наглухо замкнули дверь гробницы.

И размышляли все над сладостным концом.

И на гробнице так начертано резцом:

«Узнай, Ширин, чей прах взяла сия могила,

Себя своей рукой в знак верности убила».

О ты, что мудростью сродни былому сказу,

Не думай, что сейчас ты внял пустому сказу:

Вняв сказу этому, пролей потоки слез,

Омой мою Ширин водой из горьких роз.

Она весенним днем, подобно розе милой,

Склонилась над своей безвременной могилой.

Кыпчакский мой кумир! Мой нежный хрупкий злак!

Погибла, как Ширин, и ты, моя Афак.

Прекрасен лик и стан, и разум твой был ярок!

Дербентом правящий тебя мне дал в подарок.

Ее фата была как воинский доспех,

А рукава узки. К ней не проник бы грех.

Всем недоступная и всех прекрасных строже —

Она стелила мне супружеское ложе.

По-тюркски тронулась в кочевья, словно нож

В меня вонзив, свершив не тюркский ли грабеж?

Но коль тюрчанки нет и тщетны все погони,

Над тюркорожденным, господь, простри ладони.