Низами Гянджеви - Хосров и Ширин

И молвила она: «Испей во здравье наше».

И чаша Сладостной к устам поднесена.

И чаша сладкая осушена до дна.

Коль кравчий — Сладкая, — о счастия избыток!

Не только молоко, яд — сладостный напиток.

Рассудка этот пир влюбленного лишил,

И кравчий пиршество оставить порешил.

Стан Сладкой отягчен: парчи не гибки струи.

Конь Сладкой утомлен под гнетом пышной сбруи.

Будь золотой скакун, под нею той порой,

Все ж под серебряной склонился бы горой.

Конь, равный ветерку, что мчится лугом росным,

Упал под ездоком; своим жемчугоносным.

Но лишь увидел тот, в ком трепетала страсть,

Что с вихря милая готова наземь пасть, —

Коня усталого, отдавшийся порыву,

Он поднял над землей, схватив его за гриву.

Он в замок снес Ширин; Ферхадова рука

Обидеть не могла на ней и волоска.

И положил ее он на ковер, и снова

Он к Бисутуну шел, к труду опять готовый.

И вновь с киркою он, вернувшись из палат.

И те же камни вновь дробит его булат.

На горный кряж взошел, хоть сердце мучил пламень.

На кряже головой вновь бился он о камень.

Как лань, узревшая на высях призрак трав,

Он бросил солончак, на кладбище взбежав.

Вседневно хитростно искал владыка мира

Каких-нибудь вестей о действиях кумира.

Он больше тысячи лазутчиков имел.

Был каждому из них дан круг особых дел.

Лишь пальчиком Луна дотронется до носа,

Они спешат к царю для нового доноса.

Когда на Бисутун взошла Ширин и там

Узрела кряж сродни булатным крепостям,—

Все соглядатаи промолвили владыке:

«Ферхад увидел рай в ее прекрасном лике,

И сила дивная в Ферхаде возросла:

Силач взмахнет киркой — и валится скала.

Восторгом блещет он, в его душе разлитым.

Он, меж гранитных глыб, сам сделался гранитом.

Железом, что дробит угрюмых скал табун,

Сутулой сделает он гору Бисутун.

Воинственен, как лев, твой недоброжелатель

И рвет недаром кряж, ведь он — кладоискатель.

Лисица победит, в уловках зная толк,

Хоть в состязание с ней вступит сильный волк.

Хоть груда ячменя увесистей динара,

Весы шепнут: «Динар, ты ячменю не пара».

Коль с месяц он свою еще промучит грудь, —

То из спины горы наружу выйдет путь».

И шах изнемогал от этой ярой схватки.

Как сохранить рубин? Не разрешить загадки!

И старцев он спросил, гоня кичливость прочь:

«Какими мерами могли бы вы помочь?»

И старцы молвили, не медля ни минуты:

«Коль хочешь, шахиншах, распутать эти путы,

Ты дай Ферхаду знать среди его вершин,

Что смерть внезапная похитила Ширин.

Немного, может быть, его ослабнут руки, —

И он прервет свой труд от этих слов разлуки».

И принялись искать глашатая беды,

Чей хмурый лоб хранит злосчастия следы,

Того, кто как мясник в крови вседневной сечи,

Того, кто из усов огонь смертельный мечет.

И вот научен он дурным словам; сулят

Иль золото ему, иль гибельный булат.

Идти на Бисутун, свершить худое дело

Он должен. Для него иного нет удела.

И дерзостный пошел, вот перед ним — Ферхад.

Кирку сжимала длань, не знавшая преград.

Ферхад, что дикий лев, с себя сорвавший путы.

Рыл гору он, как лев, напрягшийся и лютый.

О лике сладостном слагая песни, бил

Он яростно гранит; он словно пламень был.

Ферхаду вымолвил нежданного глашатай,

Как будто горестью неложною объяты»:

«Беспечный человек! Вокруг себя взгляни.

Зачем в неведенье свои проводишь дни?»

Ферхад: «Я друга чту, и для него с охотой

Я время провожу, как видишь, за работой.

Того я друга чту, чьи сладостны слова

И кем на жизнь мою получены права».

И вот когда узнал горькоречивый вестник:

Тут ворожит Ширин — пленительный кудесник,

Он, тягостно вздохнув, сказал, потупя взгляд:

«О смерти Сладостной не извещен Ферхад!

О, горе нам! Когда сей кипарис веселый

Был сломлен бурею, подувшей в наши долы,

Мы амброю земли осыпали Луну,

Снесли дорогой слез на кладбище Весну.

И, прах похоронив прекрасной черноокой,

Направились домой мы в горести глубокой».

В Ферхада за клинком он направлял клинок,

Вздымал за стоном стон, чтоб сильный изнемог.

Когда «О Сладкая! — сказать посмел. — О горе!» —

О, как такой вещун не онемел, о, горе!

Чье сердце этих тайн хотело б не хранить?

Внимал им или нет — не смеешь говорить!

Когда в Ферхадов слух метнули вестью злою, —

С вершины пал Ферхад тяжелою скалою.

Вздохнул Ферхад, и вздох был холоден: копье

Казалось, в грудь его вонзило острие.

Рыдая, молвил он: «Не зная облегченья,

Я ведал тяжкий труд, и смерть полна мученья.

Пускай пастух овец бесчисленных пасет,

Волк жертву нищего из стада унесет.

Да, цветнику сказал шербетчик, рвущий розу:

«Вернуть все взятое не забывай угрозу».

Проворный кипарис покрылся прахом! Ах,

Зачем же мне чело не осыпает прах?

Румяных лепестков развеяна станица!

Зачем же мне сады, когда вокруг — темница?

Уж пташка унеслась в край отдаленный свой!

Зачем же не кричу я тучей громовой?

Погас над миром свет, горевший звездным знаком!

Зачем же в этот день мир не покрылся мраком?

В небытии с Ширин свидание мое!

Я, не промедливши, уйду в небытие!»

Оповестил о ней он и моря и сушу,

И, прах поцеловав, свою он отдал душу.

Веем ведомо: судьбе иного дела нет,

Как души отнимать, гасить для смертных свет.

К злосчастному стремясь, рок позабыл о мере,-

И входят бедствия, все распахнувши двери.

Он видит: счастья нет, лишь горечь дни сулят:

Он вложит сахар в рот — тот обратится в яд.

За розу ухватясь, он скажет: «Ты близка мне».

Не росы на него посыплются, а камни.

Увидит бурный мир, увидит: мир — не гладь.

Из мира этого свою забрать бы кладь!

Поводья свесились, неудержимо время,

А юности нога попасть не может в стремя.

Свой рок преодолеть придет тебе пора,

Лишь только ты уйдешь из этого шатра.

В четвертых небесах прибудешь к серафимам,

Чтоб в сонме светочей все ж сделаться незримым.

Мир — див; храни свой дух — да будет скован див!

Дух добронравием от дива оградив.

Не делай для себя свой нрав суровый адом.

Пусть раем станет он, ведя других к усладам.

Коль человечен ты, послушай речь мою:

Не только в небесах, но ты и здесь — в раю.

О глаз! Беспечный глаз! Ты мир узри воочью.

Мир обними, как те, недремлющие ночью.

Как долго под землей ты будешь спать, о друг!

Крутящихся небес тебя забудет круг.

Лет пятьдесят игры злокозненной промчится,-

Сей костью глиняной доколь тебе кичиться?

Пусть и пять тысяч лет — срок воровской игры,-

Брось кость, ведь все равно играешь до поры.