Люк Дженнингс - Убивая Еву

– Ну и как вам?

Это пригласившая ее женщина. Мужчина в пиджаке с бархатным воротником переходит к следующему экспонату.

– Что за женщина на картине? – спрашивает Вилланель.

– В том-то и суть, нам это неизвестно. Может, кинозвезда, приехавшая на премьеру, или осужденная убийца перед последним заседанием суда.

– На убийце были бы наручники, и ее привезли бы в суд в бронированном фургоне.

Женщина взглядом оценивает ее элегантную парижскую стрижку с байкерской курткой «Баленсиага» и улыбается.

– Знаете по опыту?

Вилланель пожимает плечами.

– Это актриса на закате славы. И она наверняка без трусов.

Продолжительное молчание. Когда женщина вновь начинает говорить, тембр ее голоса едва уловимо меняется.

– Как вас зовут? – спрашивает она.

– Манон.

– Так, Манон. Мероприятие будет идти еще сорок минут, потом я закрываю галерею. После этого, думаю, мы можем отведать сашими из сериолы в «Нобу» на Беркли-стрит. Как считаете?

– Ладно, – отвечает Вилланель.

Ее зовут Сара, месяц назад исполнилось тридцать восемь. Она говорит о концептуальном искусстве, и Вилланель неопределенно кивает, но не вслушивается. По крайней мере в слова. Ей нравится, как поднимается и опускается голос Сары, и ее трогают – если можно так сказать о Вилланель – крошечные морщинки вокруг глаз собеседницы, трогает ее серьезность. Сара напоминает ей – самую малость – Анну Ивановну Леонову, учительницу в средней школе Индустриального района, единственного взрослого, кроме отца, к кому она испытывала настоящую, непритворную привязанность.

– Ну как? – спрашивает Сара.

Вилланель кивает и улыбается, изучая жемчужно-блестящее серебро сырой рыбы, прежде чем задумчиво раздавить ее зубами. Словно ешь само море. Мягкий свет ложится на поверхности вокруг – матовый алюминий, черный лак, золото. Журчит музыка; беседа то спадает, то возобновляется. Слова срываются с губ Сары, обе смотрят друг другу в глаза, но Вилланель слышит голос Анны Ивановны.

Та пестовала исключительные академические способности своей ученицы – два года безграничного терпения к ее неподобающему, практически асоциальному поведению. Однажды Анна Ивановна не пришла. Поздно вечером, по пути из школы, ее изнасиловали на автобусной остановке. В больнице она смогла описать нападавшего, и милиция арестовала ее бывшего ученика, восемнадцатилетнего Романа Никонова, который, рисуясь перед друзьями, обещал показать незамужней учительнице, «что такое быть с настоящим мужиком». Но полицейские криминалисты схалтурили, и Никонова в итоге освободили по формальным причинам.

– Манон! – она чувствует на своей руке холодную руку Сары. – Ты где?

– Извини. Мысли куда-то улетели. Ты напомнила мне одного человека.

– Кого?

– Мою учительницу.

– Надеюсь, она была хорошей.

– Да, была. И похожа на тебя. – На самом деле не похожа. Вообще ничего общего. Зачем она это подумала? И зачем сказала ?

– Где ты провела детство? – спрашивает Сара.

– Сен-Клу, недалеко от Парижа.

– С родителями?

– С отцом. Мать умерла, когда мне было семь.

– Боже. Какой ужас!

Вилланель пожимает плечами.

– Это было давно.

– А от чего…

– Рак. Она была на пару лет младше, чем ты сейчас. – Легенды – часть жизни Вилланель. Как одежда, которую она надевает, снимает и вешает в шкаф до следующего раза.

– Извини.

– Не извиняйся. – Убирая руку из руки Сары, Вилланель открывает меню. – Гляди-ка! Желе из земляничного сакэ. Мы обязаны это попробовать.

Она потом всегда жалела, что в темноте не смогла разглядеть лицо Романа Никонова, когда кастрировала его в лесополосе у Мулянки. Но ту минуту она помнит. Запах грязи и выхлопа из его мопеда «Рига». Как он рукой придавливает ее голову, принуждая встать на колени. Сдавленный вопль, пронесшийся над водой, после того как она вынула нож и оттяпала ему яйца.

Сара живет в маленькой квартирке над галереей. Держась за руки, они возвращаются туда, оставляя темные следы на свежем снегу.

– Ладно, картины я понимаю, но это что? – спрашивает Вилланель, указывая на загадочную инсталляцию в витрине.

Сара у двери набирает входной код.

– Ну… Чучело ласки мне просто подарили в шутку. А на кухне под руку попалась эта обсыпка. И я объединила два объекта. Смешно получилось, да?

Вилланель ступает следом по узкой лестнице.

– То есть оно вообще не несет никакого смысла?

– А ты как думаешь?

– Никак. Наплевать.

Вилланель делает пол-оборота и вжимает ее в стену, затыкая рот поцелуем. Все шло к этой минуте, но Сара все равно изумлена.

Потом, уже пробудившись, она видит сидящую в кровати Вилланель, ее стройный силуэт на фоне первого света зари. Сара протягивает руку и проводит ладонью вниз по ее плечу, ощущая жесткие изгибы дельтовидной мышцы и бицепса.

– Чем, говоришь, ты занимаешься? – удивленно спрашивает она.

– Я не говорила.

– А скажешь?

Вилланель кивает.

– Я тебя еще увижу?

Вилланель с улыбкой прикасается к Сариной щеке. Спешно одевается. На улице, на маленькой площади, царят девственный снег и тишина. Вернувшись в квартиру на Саут-Одли-стрит, она скидывает с себя одежду и через пару минут засыпает.

Просыпается она уже за полдень. На кухне – полкофеварки еще теплого кофе «Фортнум и Мейсон». У входной двери – внушительные хозяйственные пакеты, их оставил Константин.

Она просматривает содержимое. Очки в черепаховой оправе с бледно-серыми стеклами. Парка с обшитым мехом капюшоном. Черный свитер с высоким воротником, рубашка в клетку, черные шерстяные колготки и ботинки на молнии. Она все примеряет, прохаживается по квартире, привыкает к новому облику. Одежду нужно обносить, поэтому она, выпив чашку стынущего кофе, выходит из дома и, перейдя Парк-лейн, направляется в Гайд-парк.

И вновь – такое же небо цвета умбры, на фоне которого аллеи голых берез и дубов выделяются своим еще более серо-коричневым оттенком. До вечера далеко, но свет уже начинает уходить. Сунув руки в карманы и опустив голову, Вилланель быстро шагает по аллеям, оправленным в тающий снег. Там есть и другие люди, но она на них практически не смотрит. Из сумерек порой вырисовываются статуи, их очертания под коркой снега неясны. У перил моста через Серпентайн она ненадолго останавливается. Под потрескавшимся стеклом льда – беспросветная чернота воды. Царство тьмы и забвения, к которому ее в такие дни тянет почти гипнотически.

– Заманчиво, правда?

Изумленная тем, что ее мысли так буквально воспроизведены вслух, Вилланель оборачивается. Ему около тридцати, худощавое лицо, хорошо сидящее твидовое пальто с поднятым воротником.

– Купаться я не планировала.