Джон Ирвинг - Дорога тайн

Эстрогены, которые она принимала, оказывали побочное воздействие – в частности, на печень. Эстрогены могут вызывать своего рода гепатит; желчь застаивается и густеет. Зуд, сопровождавший это состояние, сводил Флор с ума. Ей пришлось отказаться от гормонов, и у нее снова стала расти борода.

Хуану Диего казалось несправедливым, что Флор, которая так старалась стать женщиной, не только умирает от СПИДа, но умирает мужчиной. Когда руки сеньора Эдуардо уже слишком тряслись, чтобы каждый день брить Флор, ее брил Хуан Диего. И все же, целуя Флор, Хуан Диего чувствовал щетину на ее щеке и всегда видел след щетины – даже на ее чисто выбритом лице.

Поскольку Эдвард Боншоу и Флор были нетрадиционной парой, они захотели лечиться у молодого врача-терапевта, а Флор пожелала, чтобы это была женщина. Их терапевтом была симпатичная Розмари Штайн; она и настояла, чтобы их проверили на ВИЧ. В 1989 году доктору Штайн было всего тридцать три года. «Доктор Розмари», как первой начала ее звать Флор, была ровесницей Хуана Диего. В Клинике вирусологии Флор звала врачей-инфекционистов по именам – произнести их фамилии для мексиканца было настоящей пыткой. Хуан Диего и Эдвард Боншоу – у них был отличный английский – также звали врачей-инфекционистов «доктор Джек» и «доктор Абрахам», чтобы Флор не чувствовала себя белой вороной.

Приемная в клинике выглядела весьма заурядно – совсем как в 1960-е. Коричневые ковры, кресла-диваны – одноместные или двухместные, с темными диванными подушками – почти наверняка из кожзаменителя. Стойка регистрации выкрашена в ярко-оранжевый цвет со светлым пластиковым верхом. Кирпичная стена напротив стойки регистрации. Флор говорила, что хотела бы, чтобы здание Бойд-Тауэр было кирпичным изнутри и снаружи; ее огорчало, что «дерьмо вроде кожзама и пластмассы» переживет ее и дорогого ей Эдуардо.

Все полагали, что это Флор заразила айовца, хотя только сама Флор говорила об этом. Эдвард Боншоу никогда не обвинял ее; он ни словом не обмолвился против нее. Они не давали официальных клятв, но придерживались того, что обычно принято говорить друг другу. «В болезни и здравии, пока мы оба живы», – преданно твердил ей сеньор Эдуардо, когда Флор винилась, признаваясь в своих случайных изменах (во время тех своих возвращений в Оахаку ради тусовок, как в прежние годы).

«Насчет того, чтобы „бросить всех остальных“, – я ведь согласилась, разве нет?» – говорила Флор своему дорогому Эдуардо; она только себя хотела винить во всем.

Но невозможно было лишить Флор ее независимости. Эдвард Боншоу останется верен ей – Флор была любовью всей его жизни, как он всегда говорил, – так же как он останется верен своей шотландской клятве, идиотской клятве «не уступать ветрам», которую он, как полоумный, повторял на латыни: haud ullis labentia ventis . (Это был тот безумный завет, который он озвучил брату Пепе, когда куриные перья возвестили о прибытии схоласта в Оахаку.)

В Клинике вирусологии процедурный кабинет располагался рядом с приемной, которую ВИЧ-инфицированные большую часть времени делили с диабетиками. Две группы пациентов сидели в противоположных концах помещения. В конце восьмидесятых – начале девяностых число больных СПИДом росло, и многие умирающие были явно отмечены своей болезнью – и не только истощенными телами или болячками саркомы Капоши.

Эдвард Боншоу был отмечен по-своему: у него был себорейный дерматит, шелушащаяся и жирная на вид кожа – в основном на бровях, голове и на крыльях носа. В полости рта у сеньора Эдуардо образовались творожистые очаги кандидоза, и весь язык был покрыт ими. Вскоре кандидоз распространился на горло и на пищевод – айовец с трудом глотал, губы покрылись белой коркой и потрескались. Под конец сеньор Эдуардо едва мог дышать, но отказался от искусственной вентиляции легких; они с Флор хотели умереть вместе – и дома, а не в больнице.

Под конец они кормили Эдварда Боншоу через катетер Хикмана; Хуану Диего было сказано, что пациентам, которые не могут есть сами, необходимо парентеральное питание. Сеньор Эдуардо голодал из-за кандидоза и оттого, что с трудом глотал. Медицинская сестра – пожилая женщина по имени миссис Додж – переехала в бывшую спальню Хуана Диего на втором этаже двухуровневой квартиры на Мелроуз-авеню. В основном она находилась там для того, чтобы заниматься катетером, – только миссис Додж промывала катетер Хикмана раствором гепарина.

– Иначе она сгустится, – сказала миссис Додж Хуану Диего, который не представлял себе, что медсестра имеет в виду.

Катетер Хикмана висел на груди Эдварда Боншоу с правой стороны, под ключицей, – он проникал под кожу в нескольких дюймах над соском и был вставлен в подключичную вену. Хуан Диего никак не мог привыкнуть к этому зрелищу; он напишет о катетере Хикмана в одном из своих романов, где несколько его персонажей умерли от СПИДа – некоторые из них от ассоциированных со СПИДом заболеваний, которые поразили сеньора Эдуардо и Флор. Но жертвы СПИДа в этом романе даже отдаленно не напоминали ни айовца, ни Флор со всеми ее тремя прозвищами – La Loca , Королева, La Bandida .

Хуан Диего по-своему изложил то, что случилось с Флор и Эдвардом Боншоу, но ни разу не написал о них самих. Читатель свалки был самоучкой и сам научился искусству вымысла. Может быть, именно в процессе самообучения он усвоил идею, что писатель-беллетрист создает персонажей и что вы сочиняете историю, а не рассказываете о людях, которых знаете, и не излагаете свою собственную историю, называя ее романом.

В жизни Хуана Диего было слишком много противоречивого и непонятного относительно реальных людей – Хуан Диего считал, что реальные люди слишком несовершенны, чтобы быть героями романа. И он мог сочинить историю получше той, что с ним приключилась; читатель свалки считал свою собственную историю «слишком неполной» для романа.

Когда Хуан Диего преподавал литературное творчество, он ни разу не сказал своим студентам, как они должны писать; он никогда бы не предложил им написать роман так, как писал он. Читатель свалки не был прозелитом – не стремился никого обратить в свою веру. Проблема в том, что многие молодые писатели ищут некий метод; они подвержены искушению подхватывать какой-нибудь способ письма и считать, что это и есть один-единственный творческий метод писателя. (Пиши, что знаешь! Только включай воображение! Все дело в языке!)

Возьмем Кларка Френча. Некоторые студенты остаются студентами всю жизнь: они ищут и находят концепции, по которым могут жить; будучи писателями, они хотят, чтобы способ их письма был установлен как универсальное и железное правило. (Использование автобиографии в качестве основы для художественной литературы порождает бред! Использование своего воображения – это подделка!) Кларк утверждал, что Хуан Диего был «на антиавтобиографической стороне».