Джон Ирвинг - Дорога тайн

– Не становись одним из тех мексиканцев, которые… – однажды выпалил Пепе Хуану Диего, прежде чем остановиться.

– Которые что? – спросила Флор у Пепе.

– Одним из тех мексиканцев, которые ненавидят Мексику, – осмелился сказать Пепе, после чего обнял Хуана Диего. – Ты же не хочешь стать одним из тех мексиканцев, которые всегда возвращаются, то есть которые не могут жить в других местах, – добавил Пепе.

Флор молча смотрела на бедного Пепе; она бросила на него испепеляющий взгляд.

– А кем еще ему не следует становиться? – спросила она Пепе. – А еще какие мексиканцы под запретом?

Флор никогда не понимала, при чем тут само писательство; как можно навязывать мексикано-американскому писателю свои представления, о чем он должен (или не должен) писать, – и как можно осуждать (подобно многим рецензентам и интервьюерам) то, что мексикано-американский писатель не пишет о своем мексикано-американском «опыте».

Хуан Диего считал, что если ты согласен с ярлыком мексикано-американца, то согласен и писать то, что от тебя ждут.

И в сравнении с тем, что случилось с Хуаном Диего в его детстве и ранней юности, когда он жил в Мексике, в Оахаке, в Соединенных Штатах с ним не случилось ничего такого, о чем стоило бы написать.

Да, у него была восхитительная молодая любовница, но ее убеждения – точнее, то, что Дороти принимала за его убеждения, – заставляли ее объяснять ему, как важно, где они находятся. Она не понимала, что Хуану Диего не требовалось ни посещать Северо-Западный Лусон, ни разглядывать его, чтобы представить себе этих «испуганных девятнадцатилетних».

Возможно, это было отражение фар проезжавшей мимо машины, но в темных глазах Дороти вспыхнул огонек, и на секунду-другую они стали желтовато-коричневыми, как глаза льва, и в этот момент прошлое накрыло Хуана Диего.

Как будто он никогда и не покидал Оахаку; в предрассветной тьме в собачьей палатке, «благоухающей» их дыханием, его ждало единственное будущее – судьба переводчика сестры в цирке «La Maravilla». Для прогулки по небу у Хуана Диего не хватало смелости. «Дива-цирк» не нуждался в гуляющем по потолку. (Хуан Диего еще не знал, что после Долорес небоходца в цирке так и не появится.) Когда тебе четырнадцать и ты в депрессии, осознание того, что у тебя может быть другое будущее, похоже на попытку видеть в темноте. «В жизни каждого, я думаю, всегда наступает момент, когда ты должен решить, где твое место».

В собачьей палатке предрассветная тьма была непроницаема. Когда Хуану Диего не спалось, он пытался идентифицировать дыхание спящих. Если он не слышал храпа Эстреллы, он представлял себе, что она умерла или спит в другой палатке. (Этим утром Хуан Диего вспомнил то, о чем уже знал: Эстрелла отдыхала от собак, ночуя отдельно.)

Алемания спала крепче всех собак; ее дыхание было самым глубоким и спокойным. (Роль женщины-полицейского, когда эта овчарка бодрствовала, наверное, надоела ей.)

Из собак Бэби был самым активным во сне – он куда-то бежал на своих коротких лапах или что-то рыл передними. (Бэби тявкал, приближаясь к месту воображаемой жертвы.)

Как жаловалась Лупе, Перро Местисо «всегда был плохим парнем». Если судить о Дворняге исключительно по его пуканью, то он определенно был плохим парнем в собачьей палатке (если только там не спал и человек-попугай).

Что касается Пасторы, то она была как Хуан Диего – такая же беспокойная, страдающая бессонницей. Когда Пастора просыпалась, она тяжело дышала и ходила взад-вперед; она скулила во сне, как будто счастье было для нее таким же мимолетным, как хороший ночной отдых.

– Лежать, Пастора, – как можно тише, чтобы не разбудить остальных собак, сказал Хуан Диего.

Этим утром он без труда различал дыхание каждой собаки. Сложнее всего было услышать Лупе; она всегда спала так тихо, что, казалось, почти не дышала. Хуан Диего напряг слух, и в этот момент его рука коснулась чего-то под подушкой. Ему понадобилось нащупать фонарик под раскладушкой, чтобы увидеть, что это.

Эта пропавшая, казалось, крышка от некогда священной кофейной банки с пеплом ничем не отличалась от любой другой пластиковой крышки, за исключением запаха; в пепле было больше химических веществ, чем следов Эсперансы, доброго гринго и Грязно-Белого. И какая бы магия ни содержалась в прежнем носу Девы Марии, эту магию нельзя было учуять. От крышки кофейной банки несло в основном basurero и едва ли чем-то потусторонним; и все же Лупе сохранила ее – девочка хотела, чтобы крышка осталась у Хуана Диего.

Также под подушкой Хуана Диего лежал шнурок с ключами от кормушек в львиных клетках. Было и еще два ключа: один – от клетки Омбре, другой – от клетки львиц.

Жена дирижера циркового оркестра обожала вязать шнурки; она сделала один для свистка своего мужа-дирижера. Другой она связала для Лупе. Нити шнурка Лупе были красными и белыми; когда Лупе шла кормить львов, шнур с ключами от клеток был у нее на шее.

– Лупе? – прошептал Хуан Диего еще тише, чем когда велел Пасторе лечь; никто его не услышал, даже собаки. – Лупе! – резко произнес Хуан Диего, посветив фонариком на ее койку – та была пуста.

«Я там, где всегда», – обычно говорила Лупе. Но не в этот раз. В этот раз, как только рассвело, Хуан Диего нашел Лупе в клетке Омбре.

Даже когда кормовой лоток выдвигали в клетку, проем был слишком мал, чтобы Омбре мог через него выбраться на волю.

«Это безопасно, – сказал Эдвард Боншоу Хуану Диего, когда впервые наблюдал, как Лупе кормила львов. – Я просто хотел проверить размер отверстия».

Но в их первый вечер в Мехико Лупе сказала брату: «Я могу пролезть в открытую для кормового лотка дверцу. Для меня это вовсе не маленькое отверстие».

«Похоже, ты уже пробовала», – сказал Хуан Диего.

«Зачем мне пробовать?» – спросила его Лупе.

«Не знаю, зачем тебе это», – сказал Хуан Диего.

Лупе ему не ответила – ни в тот вечер в Мехико, ни позже. Хуан Диего всегда знал, что Лупе обычно верно разгадывала прошлое; но тут было будущее, которое она далеко не всегда точно предвидела. Ясновидцы не обязательно хорошие предсказатели, но Лупе, должно быть, считала, что видит будущее. Свое ли будущее она, как ей казалось, видела или же будущее Хуана Диего, которое она пыталась изменить? Верила ли Лупе, что она предвидела, какого рода будущее их ждет, если они останутся в цирке и если все останется так, как есть, в «La Maravilla»?

Лупе всегда была в изоляции, как будто быть тринадцатилетней девочкой – это недостаточно для изоляции! Мы никогда не узнаем, каковы были убеждения Лупе, но они, должно быть, ложились ужасным бременем на плечи девочки-подростка. (Она знала, что ее грудь не станет больше; она знала, что у нее не будет месячных.)