Давид Гай - Катарсис

Дан обнял ее, Юл не противилась. Через несколько секунд она мягко высвободилась.

– Извини за монолог. Вырвалось, – заторопился с объяснением.

– За что извиняться? Ты прав, я прежде не задумывалась. И про мячики точно сказал. Я не такая умная, как ты, с первого раза не доходит, мне все разжевать нужно, – после паузы.

– Только вот в чем загвоздка, – бросился пояснять. – Мы все – жертвы телеоблучения многолетнего, постаралось государство наизнанку вывернуть мозги наши, а вслед за тем и психику. Утром на экране текст появился, помнишь? – якобы если передать команду телевизором нормальным здравомыслящим людям, то через год-другой в Славишии начнут целовать Заокеанию в задницу, отобранные у соседей земли захотят вернуть девяносто девять процентов населения, ну и так далее. Красиво нарисовалось. Только я не верю в год-другой, и в пять лет не верю, и вообще… Какой период полураспада радиоактивных элементов? То-то и оно, никакой жизни не хватит. А мы все – облученные, и никто не собирался нас лечить, пока гром не грянул и Славишия, как лодка, накренилась, бортами воду черпает, неровен час – тонуть начнет. И тут таблетки чудодейственные появились – вроде панацея. Так или нет – поглядим.

Юл замедлила шаги, слушала, не перебивая, Дан, казалось, видел в лунном свете пульсацию ее мыслей, почти физически ощущал.

Время прогулки закончилось, группа вернулась в здание, “красных” пересчитали (Дану почему-то привиделась картина лагеря, у ворот которого вечером проверяют вернувшихся с работы зэков) – никто из пятидесяти не исчез, не остался подышать смолистой сосной, не растворился в лесной чащобе. Скоростные лифты подняли на пятый этаж, люди разошлись по комнатам. Юл на прощание быстролетно чмокнула Дана в щеку, пожелала доброй ночи и направилась к себе. Дан не удерживал.

9

Первая неделя пролетела мигом, истаяла, как инверсионный след истребителя в голубом поднебесье. Дан давно заметил: чем четче, по часам и минутам, расписаны дневные занятия, не важно, какие, тем стремительнее, безогляднее проносятся. С годами, вообще, все вокруг ускоряется, на одно и то же в юности и старости требуется разное время. С другим его выводом многие не соглашаются, он же настаивает на нем: скучная, унылая, однообразная жизнь безудержно глотает часы и дни – не успеваешь оглядеться; напротив, жизнь яркая, насыщенная событиями, переменами течет гораздо медленнее…

Дан едва урывал возможность покорпеть над блокнотом, запечатлеть корявым почерком (приходилось, как немало лет назад, писать от руки) кое-какие навестившие его разрозненные мыслишки – готовясь к поездке, дал себе слово ежедневно вести дневник или что-то вроде того. В небольшом, размера записной книжки, блокноте уже содержались предварительные, еще дома, на даче, сделанные записи, они как бы предугадывали характер эксперимента; в основном фразы из прочитанного в полузапрещенном, но еще теплющемся интернете, сдобренные собственными размышлениями, он и сам не мог отличить, что свое, а что заемное, откуда-то взятое; впрочем, это не имело значения, ибо выглядело подспорьем, кирпичиками, досточками, из которых предстояло что-то соорудить.

Он просматривал листочки, словно ревизуя занесенное на бумагу. “Если детектор лжи подключить к телевизору, он (детектор) сгорит за десять минут”. Народная мудрость. Может, и еще быстрее, подумал про себя. “Поскольку Бог и так все о нас знает, говорить ему правду не имеет смысла. Гораздо интереснее для него наша ложь, которую он предсказать не может”. Хм, ход мысли верный, однако… Что-то коробит в высказывании, но четких возражений пока не нахожу. Обдумаю позже…

Попробуйте только один день говорить правду, и уже к вечеру вы будете безработный, бессемейный, одинокий, всеми проклятый и покинутый инвалид, лежащий в реанимации травматологии! Пожалуй, верно, хотя и печально.

“… Люди учатся ненавидеть, и если они могут научиться ненавидеть, то их можно научить любить, потому что любовь более естественна человеческому сердцу, чем ее противоположность”. Любовь – это правда, ненависть – это ложь. Наверное, поэтому ложь правит бал, а правда в положении золушки. Правда подчас рождает ненависть, это факт, и вообще, странная зависимость одного от другого, Воланд прав: как бы существовало твое добро, если бы не было зла? Как бы существовала твоя правда, если бы не было лжи? Поди возрази…

Можно силой притащить коня на водопой, но заставить его пить невозможно… Мудрую пословицу придумали бриты. Я как тот конь… Нет, не буду лукавить – несколько раз пил под влиянием обстоятельств, заставлял себя, все бунтовало внутри – но пил. Взять хотя бы книгу-панегирик про вежливых человечков, умыкнувших у соседей полуостров. Противно, гнусно вспоминать. Поддался, элементарно струсил, отказ писать тогда означал выпадение из обоймы, мелкой, но дававшей возможность сносно существовать. Именно существовать, а не жить. В Поднебесной говорят: “Три вещи никогда не возвращаются обратно: время, слово и возможность…” Я выбрал не ту возможность, оттого часто, особенно сейчас, с горьким сожалением, что ничего изменить нельзя, вспоминаю тот период. С годами я стал гораздо реже совершать идиотские поступки, зато выросло их качество… Впрочем, сочинение книги, за которую стыдно, не назовешь идиотизмом, это – другое, а тогда эта затея выглядела совсем иначе.

Джойс в “Улиссе” поразительно точно рисует подобное состояние психики человека. “Существуют грехи или (назовем их так, как называет их мир) дурные воспоминания, которые человек старается забыть, запрятать в самые дальние тайники души – однако, скрываясь там, они ожидают своего часа. Он может заставить память о них поблекнуть, может забросить их, как если бы их не существовало, и почти убедить себя, что их не было вовсе или, по крайней мере, что они там были совсем иными. Но одно случайное слово внезапно пробудит их, и они явятся перед ним при самых неожиданных обстоятельствах, в видении или во сне, или в минуты, когда тимпан и арфа веселят его душу, или в безмятежной прохладе серебристо-ясного вечера, иль посреди полночного пира, когда он разгорячен вином. И это видение не обрушится на него во гневе, не причинит оскорбленья, не будет мстить ему, отторгая от живущих, нет, оно предстанет в одеянии горести, в саване прошлого, безмолвным и отчужденным укором”.

Все про меня, обо мне.

Самое страшное насилие – насилие над собой, когда ты пытаешься помешать себе быть тем, кто ты есть. А кем я хочу быть и кто я есть? – в шестьдесят пора бы знать, а я все еще не знаю, не ведаю.

Давно свыкнулся с мыслью, что живу в другой реальности: немало лет воспринимал происходящее вокруг диким и нелепым, бредом сумасшедшего, черное видел черным, белое – белым, вранье ощущал за версту, постепенно во мне начало что-то меняться, не заметил, как стерлись грани восприятия и я погрузился в хаос – внезапно налетевший вихрь поглотил с потрохами и понес со страшной силой незнамо куда; в один момент гримасы бытия перестали казаться таковыми, черное мерещилось белым, белое – черным, вранье не раздражало, прежнее выворачивалось наизнанку, внутренний протест слабел, всему находилось объяснение и оправдание, я терял силы, как при тяжелом недуге, и свербело в мозгу – а может, так и надо? Лишь на самом донышке угнездилось и покуда существует, не дает метастазам победить ослабевший организм: так не должно быть, сопротивляйся…