Эмма Гольдман - Проживая свою жизнь. Автобиография. Часть I

Впервые услышав о бесправии якутских товарищей, мы с Сашей принялись обсуждать возможность возвращения в Россию. Чего нам можно добиться в Америке? Потребуются годы, чтобы овладеть языком в совершенстве, к тому же Саша не слишком-то хотел становиться оратором. А в России мы бы смогли включиться в подпольную работу — значит, нам следует вернуться туда. Месяцами мы вынашивали эту мысль, но в конце концов из-за недостатка средств пришлось с ней распрощаться. Но теперь, когда Джордж Кеннан изобличил ужасы России, идея снова всплыла сама собой, и мы решили обсудить её с Мостом. Он воспринял наш план с энтузиазмом. «Эмма быстро учится и станет тут влиятельной ораторшей, если досконально освоит язык, — сказал он. — Но ты, Саша, и вправду пригодишься сейчас в России». Мост пообещал выслать тайный запрос на финансирование некоторым доверенным товарищам, чтобы Саша мог запастись всем необходимым для поездки и дальнейшей работы. Впрочем, Саша вполне мог и сам написать такой запрос. Мост также посоветовал ему освоить издательское дело, чтобы наладить в России тиражирование анархической литературы.

Мне нравилось, что Моста так вдохновила наша идея. Я ценила его уверенность в Саше, но меня расстраивало, что Мост не хотел отпускать меня. Он однозначно не понимал, каково мне будет отпускать Сашу в Россию одного. Про себя я решила, что не допущу этого.

Мы договорились, что Саша поедет в Нью-Хейвен и там ознакомится со всеми аспектами издательской работы в печатной мастерской одного товарища. Я буду сопровождать Сашу и приглашу поехать с нами Минкиных и Федю. Можно будет снять дом и наконец-то воплотить в жизнь мою идею о создании швейного кооператива, а помимо этого — работать на благо Дела: организовывать лекции Моста и других ораторов, давать концерты и спектакли, собирать деньги для пропаганды. Наши друзья согласились, а Мост был очень рад, что скоро у него появится настоящее место для отдыха. Саша сразу же отправился в Нью-Хейвен. Мы с Федей распродали домашнюю утварь, которую не могли взять с собой, а остальное, включая мою швейную машинку, перевезли в Нью-Хейвен. На новом доме мы повесили вывеску «Гольдман и Минкина, портнихи». Впрочем, толпы клиентов не осаждали нас, и пришлось подумать о том, как можно ещё зарабатывать на первых порах. Я вернулась на корсетную фабрику, где работала после развода с Кершнером. Прошло всего три года, но мне казалось, что целая вечность: мой мир и я вместе с ним изменились бесповоротно.

Елена работала со мной на фабрике, а Анна осталась дома. Она была хорошей швеёй, но кроить не умела, и по вечерам я заготавливала ей работу на следующий день.

Меня очень изматывал новый график жизни: целый день приходилось крутить машину на фабрике, потом возвращаться домой, готовить ужин (в нашей маленькой коммуне никто больше готовить не умел) и кроить платья на завтра. Впрочем, какое-то время я чувствовала себя сносно — ведь у нас была великая цель. Мы занялись и общественной работой: проводили занятия, лекции, собрания и танцы. У нас едва ли было время подумать о себе — настолько наша жизнь была насыщенной и напряжённой. На несколько лекций приезжал Мост и оставался тогда погостить. Заехал Золотарёв, и мы устроили праздник в честь того дня, когда именно в Нью-Хейвене я слушала его лекцию. Наша коммуна стала центром притяжения передовых русских, еврейских и немецких товарищей. Все мероприятия мы проводили на иностранных языках, и потому не привлекали пристального внимания прессы и полиции.

Постепенно мы наработали хорошую клиентуру — это позволяло мне надеяться, что скоро я смогу уйти с фабрики. Саша быстро осваивал типографскую работу. Федя же уехал обратно в Нью-Йорк — работы в Нью-Хейвене для него не нашлось. Наша пропагандистская деятельность давала свои плоды: на лекции приходили толпами, бойко расходилась анархическая литература, а у Freiheit появилось много новых подписчиков. Но активную, интересную жизнь вскоре потревожили печальные события. Ещё в Нью-Йорке Анна заболела, а теперь ей стало ещё хуже — проявились симптомы чахотки. Одним воскресным вечером, когда Мост завершал свою лекцию, Елена разрыдалась без видимой причины. Наутро она призналась мне, что любит Моста и уедет в Нью-Йорк, потому что не может жить от него вдалеке.

Сама я в последнее время редко оставалась с Мостом наедине. Он приходил к нам после лекций, но вокруг всегда были люди, и вечером он уезжал в Нью-Йорк. Иногда Мост звал меня в Нью-Йорк, но такие встречи обычно заканчивались скандалом — он настаивал на более тесных отношениях, которых я не могла допустить. Однажды он разозлился и заявил, что больше не будет уговаривать меня — он может «заполучить Елену, когда пожелает». Я решила, что он шутит, пока не услышала признание от самой Елены. Теперь мне стало интересно, на самом ли деле Мост любит её.

В следующее воскресенье Мост пообедал у нас дома, и мы отправились на прогулку. Я попросила рассказать, что он чувствует к Елене. «Это смешно, — ответил он. — Девочке просто нужен мужчина. Она думает, что любит меня — уверен, ей сгодится и любой другой». Такая мысль возмутила меня: я хорошо знала Елену, она была не из тех, кто отдаётся первому встречному, на что и намекал Мост. «Она жаждет любви», — возразила я. Мост цинично рассмеялся. «Любовь, любовь — всё это сентиментальная чепуха! — воскликнул он. — Есть только секс!» Значит, Саша оказался прав — Мост видит в женщинах только самок. Получается, и меня он воспринимает так же.

Я давно поняла, что Мост привлекает меня не физически. Меня поражали его интеллект, блестящие способности и особая, противоречивая личность; я принимала близко к сердцу те страдания и преследования, которые он перенёс, хоть и возмущалась порой многими чертами его характера. Мост обвинял меня в том, что я холодна и не люблю его. Как-то раз во время прогулки по Нью-Хейвену он начал особенно настойчиво склонять меня к близости. Мой отказ разозлил Моста, и он разразился гневной тирадой в Сашин адрес: ясно как божий день, что я больше люблю «этого надменного русского еврея», который осмелился привлекать его, Моста, к ответу и учить революционной этике! Мост сказал, что критика «молодого дурачка, не знающего жизни», ему безразлична, но он безмерно устал от такого положения дел, поэтому и помогает Саше уехать в Россию, подальше от меня. Мне пора выбрать кого-то одного из них.

Я и раньше чувствовала тайную непримиримость между ними, но Мост никогда не позволял себе говорить о Саше в таких выражениях. Это задело меня за живое. Я забыла о всех заслугах Моста и думала только о том, что он посмел напасть на моего дорогого, необузданного, вдохновенного мальчика. Я хотела, чтобы все вокруг узнали о моей любви к «надменному русскому еврею» — эти слова Моста я повторила с особенной яростью. Я тоже русская еврейка. Неужели анархист способен опуститься до антисемитизма? И как Мост смеет желать, чтобы я принадлежала ему полностью? Я что — вещь, с которой можно делать что угодно? И это называется анархизм? Саша говорил правду: Мост уже давно перестал быть анархистом.