Владимир Маканин - Портрет и вокруг

Он принес чай.

— Извини, — сказал он, — у меня немного… того.

— Что?

— Не стерильно. — Он с некоторой виноватостью засмеялся. И ткнул пальцем в паутину, которая, отсвечивая всей плоскостью, занимала сейчас угол, как образ в избе его деда.

Я смягчил — сказал, что нестерильность мне знакома. И даже привычна.

— Ну и замечательно… Сахар клади сам. Тебе покрепче?

— Можно.

Он спросил:

— А зачем тебе нужен мой сценарий?

— Так… Почитать.

— Но только, ради бога, учти: я уже сказал и скажу еще раз — экземпляр у меня единственный.

Пришлось вторично и многими словами пообещать, что я его сценарий не потеряю. Не забуду в метро. Не залью супом. Не дам полистать дочурке.

Он остался доволен:

— Привык к этому тексту, как к книге. Даже с опечатками свыкся. — Инженер оживился, повеселел. — Я его наизусть помню. Или почти наизусть.

И он попросил меня не держать сценарий больше недели — я пообещал. Недели было более чем достаточно. Я выясню, помогал ли ему Старохатов. Кроме того, просто почитаю. Потому что теперь почитать хотелось — меня заранее интересовало, как заговорит и как задвигается в этой вот комнате женщина, которая уже умерла. Как она утром встанет у того зеркала, чтобы причесаться. И как она будет заваривать чай в этом допотопном китайском чайнике с двумя полустертыми джонками на боку.

— Что это? — спросил я.

Но тут сработало узнавание: на коммунальной кухне зашипело сало, одним разом брошенное на сковородку. Затем второй этап — длительное свиристенье и отдельные эпизодические постреливания. По проторенному пути пришли и другие запахи. Сначала щи.

Инженер завернул сценарий в пластиковую обертку.

Я встал. А он все возился с пластиком, все заворачивал и так и этак, будто кутал в пеленки простужающееся дитя.

— Я вас провожу.

Я хотел ему сказать, что это лишнее и что до метро я уж как-нибудь его дитя из целлофана не выроню, но смолчал. На меня все-таки подействовала комната. Я вообще старался держать язык на привязи.

— …Всегда прогуливаюсь на ночь глядя. Считайте, что я с вами прогуливаюсь, — пояснил он. А сам косился на мои руки. На мои пальцы. Не роняют ли они иногда предметы сами собой, как случается у людей со слегка сработавшейся психикой? — Провожу вас, — сказал он, — а сам заодно подышу воздухом.

— Что вы вообще делаете? — поинтересовался я.

— В каком смысле?

— Вечерами.

— А-а… Как придется. А вообще-то ничего. Гуляю. Читаю.

— Смотрите телевизор?

— Да. И это тоже.

А утром он идет на работу. Проходит коридором, мимо запаха щей, топленого сала и мокнущих в тазу детских пеленок — и вперед!.. Одевается он скромно. Строгий галстук, стандартный костюм. Никогда не опаздывающий, никогда не знающий, что такое начальственный гнев, в стандартном костюме и со строгим галстуком, он приходит к себе в КБ, чертит, считает, горбится (все время курит, курит и курит) — опять чертит, обедает, слушает анекдоты, а затем возвращается в свою пыльную комнату-нору и, уткнувшись в телевизор, как в судьбу, коротает вечер. Ну, еще чай, который он отлично умеет заваривать. И сон. На работе его ценят, еще бы. Лучшего работника у них нет и, пожалуй, не будет.

И если кто-либо из женщин, воспользовавшись просветом субботы и воскресного дня, захочет его приручить, ей будет нелегко и непросто. Она очень скоро махнет на него рукой, обломав зубки о его привычку к одиночеству, о его замшелость и неприметную каменную твердость духа, которую взрастил в нем большой город.

Мы шли городом — проходили сейчас косяк стройных шестнадцатиэтажных башен. Дома замерли и паслись в своей неподвижности. Жевали траву. Пасущийся табун.

— Ты расшевелил меня разговором, — обратился вдруг инженер, вновь перейдя с «вы» поближе. — Может быть, сумеешь мне помочь?

— В чем?

— Хотелось бы еще раз посмотреть фильм. Его с тех пор не показывали.

— По твоему сценарию?

— Ну да. По моему и по Старохатова, — строго поправил он. — Хотя Павел Леонидович и не числится соавтором, но ведь он тоже работал.

— Работал, — согласился я («Вот это мы и проверим»).

— Хотелось бы посмотреть фильм.

— Я понимаю.

— Говорят, от кинопроката зависит. Говорят, нужно найти там знакомого человека и хлопотать.

— Возможно, что так, — я пожал плечами, — но я не смогу помочь.

— Жаль.

— Я не смогу, поверь мне.

— Ну, извини. Я ведь только поинтересовался.

И он миролюбиво протянул руку:

— Пока.

— Пока.

Я спросил: «А без пропуска не споемся?» — «Не споемся». — «Почему?» — «Потому что это проходная. А не проходной двор… Если вам нужно в архив, то так и скажите. И пусть они, из архива, позвонят и закажут на вас пропуск», — ответил вахтер.

Я долго звонил. Я много звонил. Я терпеливо звонил, это я умею. От столь часто употребляемого слова «алло» язык мой зависал где-то в глубине глотки и время от времени сам собой курлыкал. И наконец мне сказали: «А что вам, собственно, нужно?» — «Мне, собственно, сценарий Лушникова. Тот, что был принят худсоветом». — «Зачем он вам?» — «Он написан при участии Старохатова». — «Ну и что?» — «Хочу прочесть сценарий, в котором чувствуется рука моего любимого мастера». Пауза. «Ладно. Прочтете». — «Спасибо». — «Документик у вас какой-нибудь есть?» — «Найдется». — «Предъявите вахтеру». — «Не дать ли ему на чай?» — «Себе оставьте. И бросьте дурацкие шуточки. Здесь „Мосфильм“, а не раздевалка в бане…» Эти разговоры были теперь позади, а впереди был архив. Точнее, не сам архив, а специально выделенная для старых сценариев комната.

Я попал к миловидной девушке, потому что это был «Мосфильм» и тут на каждом углу могли попадаться миловидные, — и мой угол (я сидел в углу комнаты) был других не хуже. Сначала она не сводила с меня строгих и справедливых глаз. Потом подобрела. Потом улыбнулась. Потом мы доплыли до принесенного мне кофе.

— Спасибо, — поблагодарил я.

— Вы так усердно трудитесь… А зачем вы это читаете? Сценарий дорабатывал Старохатов, и вы у него учитесь, да?

— Да.

— А правда, Старохатов был женат на Олевтиновой?

— Правда.

— Я смотрела старые фильмы — она была просто чудо!

Мы выпили кофе, девушка отсела в сторону, а я продолжал сверять тексты. Первоначальный сценарий Тихого Инженера — это один текст. Но, пройдя через руки Старохатова, он превратился в другой текст — именно этот вариант пошел в производство и стал фильмом. Тексты отличались.

Больше того: они отличались по существу. У Инженера герой просто работал день за днем, а дома угасала больная и молодая жена. Старохатов усилил драматизм: «День удач» на работе он переставил в самый финал. Со смертью жены теперь совпал не рядовой день, а лучший и удачливейший. Не бог весть что, но в те годы эта пушка стреляла. Выбивала слезу во всех рядах кинозала, если не считать тех, где сидела молодежь, занятая своим вечным делом.