Владимир Маканин - Портрет и вокруг

— Я пришел случайно.

Он хитро улыбнулся и плюс подмигнул:

— Бросьте! Вы пришли специально — вы пришли на его юбилей!

— Вовсе нет.

— Не верю. — Он смеялся, по-доброму смеялся.

Потом он набрал побольше воздуху в легкие, потому что только так он и мог эти слова сказать:

— А вот я пришел не случайно. Я пришел на его юбилей. Я пришел за него порадоваться. И ничуть этого не стесняюсь.

Уже можно было предвидеть, что вот-вот и начнется некое затяжное повествование. Если уходить, то немедленно. Но я упустил свою секунду. Он уже заговорил:

— Вообще-то я скромный и тихий инженер в скромном и тихом КБ. Черчу помаленьку. В этом и вся наша работа. Мы обыкновенные проектировщики….

Начало было как начало. Пока вдруг не выполз на свет весь этот печальный рассказ — с тремя смертями в прологе. Рассказ Тихого Инженера, как я окрестил позже. Несчастье случилось в его жизни десять лет назад. Умерла жена. Умер годовалый ребенок. Умерла мать. Они не отравились грибами. Просто оно так совпало — одно к одному, не без помощи гриппа, который в ту весну разгулялся и у которого был даже свой международный индекс. Три смерти.

Инженер очень любил мать. Очень любил ребенка. Но особенно, как это бывает с тихими инженерами, он любил жену. И день за днем убивался в опустевшей квартире. Ходил взад-вперед. И однажды, когда ему стало невмоготу ходить взад-вперед, он сел за стол и написал о своем горе. О жене. Только о ней. (Трагическая история превращалась постепенно в историю романтическую.) Инженер был потрясен ее смертью. Он хотел, чтобы его любовь к жене увековечилась. Чтобы жена и любовь к ней остались, как остается все лучшее. Чтобы об этом знали и через сто, например, лет. И через триста. Короче: конкурент Петрарки страстно захотел опубликоваться.

— …Я, видимо, был тогда больной.

— Понятно, — кивнул я.

— Я был как больной. Как помешавшийся… Сейчас бы мне и в голову не пришло ни сочинять, ни публиковаться.

— Что же это было? Стихи? Рассказ? Повесть?

— Повесть. — Он виновато улыбнулся: дескать, вы уж мне поверьте, сел и написал повесть.

Я верил; почему не верить? Но одновременно меня не покидало ощущение, что эту интонацию я уже где-то слышал.

— Понятно, — кивал я. — Понятно.

— А дальше…

Тут я его перебил. Не без игры и не без некоторой рисовки я подхватил рассказ сам:

— А дальше было так — публиковать вас никто не хотел. Ваша повесть кочевала из одного журнала в другой. В конце концов попала на киностудию. Но на киностудии ставить фильм по вашим трогательным воспоминаниям тоже никто не хотел — так?

— Так.

— И тут на вас случайно наткнулся Граф. Именно Граф, оценив вашу повесть, помог вам в трудную минуту…

— Граф?

— Старохатов. Это его прозвище.

— Так и было. Но… Но откуда…

Он был удивлен — откуда я знаю: он решил, что вся штука в профессии.

И засмеялся:

— С вами, сценаристами, невозможно разговаривать. Вам рассказываешь начало, а вы уже знаете конец.

— Конец я как раз не знаю. Когда фильм вышел на экран, взял с вас Старохатов половину денег или не взял?

— Не понимаю.

— Видите ли, Старохатов человек с большими причудами. С некоторыми он поступает довольно круто. А некоторым помогает просто так. От души.

Инженер пожал плечами:

— Знаете… я все-таки никак вас не пойму.

— Что же тут замысловатого? Был Старохатов вашим соавтором? Или нет?

— Был.

— А кроме своей, извините, фамилии, он что-нибудь в сценарий вписал?

— Бросьте шутить!

— Я не шучу.

— Вы можете это наговаривать на других, но не на Старохатова! Но не на Павла Леонидовича!..

У него даже дух захватило. От гнева. А едва дыхание возобновило свою деятельность, он стал взахлеб объяснять мне, какой Старохатов благородный и какой замечательный. И какой чуткий к людям… А я уже вспомнил, где я эту интонацию слышал. Лысый пьянчужка сценарист. Ну конечно. Точь-в-точь. «Великий он человек, великий!»

— Ничего вы не знаете! — продолжал инженер. — Ничего!.. Старохатов взял мой сценарий. Переработал. Слышите: переработал . И только потом отнес на худсовет.

— Одному лысому человеку, — поддакнул я, чтобы его успокоить, — он перелопатил весь сценарий вообще задаром.

— То-то!

— И даже соавтором не стал.

— У меня он тоже соавтором не стал.

— Вы же только что сказали — был соавтором.

— Был фактически. То есть помогал в написании… А что касается авторства, автором был только я.

— И деньги пополам не делились?

— Нет.

— Чудеса!..

Теперь удивился я. Тем более что я не мог не отметить разительного сходства этого случая с тем другим — как бы специально для меня опять появился человек, опять немножко жалкий и опять боготворящий Старохатова. Точь-в-точь. Я не мистик. Но тут немножечко запахло этакой дьявольщиной.

Но уже через минуту реализм взял верх.

Мысль пришла простая: а помогал ли им в написании Старохатов? Была ли помощь?.. Скорее всего, он выкинул из сценария сцену-другую, как в случае с Колей Оконниковым. И отнес на худсовет. А худсовет одобрил. Вот и все.

Я спросил:

— Вы сами присутствовали на худсовете?

— Нет, — сказал инженер.

То-то, подумал я. И больше не спрашивал.

Мы взяли еще кофе. Время от времени Тихий Инженер (так я его окрестил) прислушивался, не кончилось ли торжество и не спускаются ли к выходу Старохатов и его друзья. Желания бывают разные. Тихий Инженер желал постоять несколько минут около Старохатова и других, пока они будут рассаживаться по машинам. Просто постоять около. И когда машины их стронутся и уедут, постоять еще немного на опустевшем асфальте, теребя от нахлынувшего волнения узкий темный галстук.

— Я от кого-то услышал о его шестидесятилетии. И вдруг весь взволновался… — рассказывал он.

— И пришли сюда.

— Пришел!

Он побывал и в холле — видел, как хлопали и слетали пробки с шампанского. Слышал тосты и здравицы. Он за этим и приехал сюда — скромно постоять в сторонке, увидеть и поздравить (мысленно! от себя!) человека, которого уважал.

Он крикнул буфетчице — она показалась в дверях:

— Скажите, они еще не спускаются вниз?

— Нет.

— Спасибо.

И он опять сидел напротив меня, глотая понемногу кофе. Он был такой — из тихих. Он работал в КБ и, в сущности, ничего и никого, помимо своего небольшого конструкторского бюро, не знал. Жил себе и жил. Однажды, когда его потрясла смерть жены, он написал о ней некую повесть — и получилось, что он высунул нос. И его не только по этому носу не шлепнули, а даже скроили из его повести фильм, пусть обычный и рядовой, но фильм шел, афиши висели, и, отдав полтинник, можно было пройти в полутемный зал и там сесть — и не обязательно в уголке. Потому что сначала он считал, что сядет именно в уголке и, присмирев, будет смотреть и слушать, как актер и актриса говорят те самые слова, что говорили когда-то жена и он. А после — и лучше сказать: после, после, после, так как он смотрел фильм не меньше трех раз, — он опять стал жить обычной жизнью, спрятался и зарылся в своем КБ. Он не хотел большего. Он не попытался сделаться сценаристом. Он остался инженером. А кино для него (и Старохатов как часть кино) осталось навсегда светлым делом — и светлым, и добрым, и унимающим боль. И стоило ли сейчас открывать ему глаза на то, что Павел Леонидович Старохатов бывал иногда похуже и поземнее, чем в голубином его случае, — рассказать было не трудно, но чего ради?