Владимир Маканин - Портрет и вокруг

— Я не щенок. И вообще — я не собака.

— Шшанок… — поддразнивал я.

И лишь много-много позднее выяснилось, что ее обижал не намек на зеленость: обижало удвоенное «ш» — Ане казалось, что я заодно подсмеиваюсь над ее простоватой речью. А речь, кстати, простоватой у нее уже не была. Как говорили у них на заводе, выйдя замуж, «Анька стала тянуться».

Мы перешептывались — и этот тихий ночной треп был током крови в том своеобразном организме, который зовут молодой семьей. Ночник еле горел, чтоб не тревожить дочку. Маша спала.

— Массажистке надо будет отдать на той неделе, — шептала Аня.

— Верно, — шептал я.

И трогал пальцами мочку ее уха.

— Перестань, — шикала она. Протягивала руку и брала с полки книгу — сборник пьес Мариво, случайно возникшее, а затем закрепившееся временем и привычкой место хранения наших денег. Их там было еле-еле, то есть денег, а не пьес. Даже в лучшие дни казалось, что Мариво написал лишь несколькими страничками больше.

— …И еще пятерка, — Аня шелестела бумажкой, прикидывая, отделить ее от других или нет, — купить бы крупу, а?.. Чтобы впрок была. Чтобы в конце месяца мы не оказались на мели.

— Крупу?.. Обязательно! — горячо и, конечно, фальшиво поддержал я.

— Значит, покупаем?

— Да.

— Решено: так что и этой пятерки уже нет…

А мне было все едино. Пятерки, трешки, рубли — я не совал в это нос. Однако я участвовал. Потому что знал, что Аня очень любит, если мы это как бы коллективно обсуждаем, и очень не любит, если я во время обсуждения как бы немного вздремну. Иногда все же случалось попасть впросак.

— Ну как же так? Ты же сам только что сказал — купим крупу! — возмущалась Аня.

— Крупу?.. Какую крупу?

— Ты опять пропустил мимо ушей, не слушал?

— Ах да, крупу, — поспешно соглашался я. — Ну конечно. Ну ясно… Подумать только!

Старый дом спал, как и положено спать старому дому, когда пик его деятельности уже пройден и остается стареть или идти под жилье. Дом старел. Но в тот вечер бывший киношный дом наверняка ударился в воспоминания, потому что в самой его сердцевине, в прохладном и пустынном холле, проводилось достаточно шумное мероприятие — отмечалось шестидесятилетие Павла Леонидовича Старохатова. И одновременно сколько-то лет творческой деятельности. Кажется, тридцать. Столики по этому случаю были выволочены из захиревшего и безлюдного буфета, и, когда их приставили один к другому, как детские кубики, они образовали стол. Длинный стол. Большой стол. Или, чтоб совсем понятно, богатый стол.

Можно считать, что на событие я налетел случайно и случайно же увидел серебристые горлышки выставленного шампанского. Можно считать, что это не случайно и что это, например, судьба. Или стечение обстоятельств. Как угодно. Во всяком случае, я ехал поговорить с Верой. Но, узнав о торжестве, я не уклонился, не отложил, не перенес разговор на завтра, а сказал себе — дождусь. Посмотрю. Даже любопытно.

И вот — я видел застолье. И эти самые, серебристые головки шампанского.

Я услышал третий или, может быть, четвертый тост. Но уже никак не первый. Предлагалось выпить не за заслуги и не за такие-то фильмы, а просто за то, что Старохатов Павел Леонидович был с нами и жил. Как человек.

— …За то, что жил! За то, что есть на земле такой человек . Был и есть среди нас!

Дальше пар из говорившего будто бы слегка выпустили — он стал мямлить, разжевывать и путаться. А начало было неплохое. И будь в руках рюмка, я бы тоже выпил за то, что Старохатов был и есть. Поддержал бы. Не бог весть чему учил он нас, но люди, с которыми он нас сталкивал, и фильмы, которые он выпрашивал и крутил для нас в зале, уже сами по себе стоили тоста.

Я рассматривал застолье издалека, из глубины холла, — их было человек сорок. Это не много, это скромно. Правда, половина из них были, что называется, имена. Громадный холл давил пустотой. Из зевак кроме меня была пожилая вахтерша — она как раз затаилась возле входа, полусогнутая, тихонькая, и указывала в сторону застолья скрюченным пальцем. Указывала и шептала то ли своему сыну, то ли своему племяшу.

Объясняла ему, кто есть кто.

— …А этот? — спрашивал племяш. Спрашивал недовольно и нетерпеливо. Вид торжества и серебристых головок выводил его из равновесия.

Она ему шептала. Этот — такой-то. Знаменитый. Очень знаменитый.

— А этот?

Она опять шептала. Знаменитый. Очень знаменитый.

— Не знаю такого, — сердито шипел племяш.

— Ну как же так, Володенька! Как его можно не знать…

— А вот не знаю!.. А этот? Который с трубкой?

Она шептала. Теперь для большей ясности она нашептывала ему звучные названия давних фильмов.

Я отметил, что некоторые из именитых были с женами. Сам Старохатов сидел во главе стола.

И конечно же я отметил столик с самого края. Замыкающий столик. Там, как бы образуя особый мирок, сидели (двое плюс двое напротив) четыре человека. Рыжая секретарша. Уборщица тетя Дуся. Шутник киномеханик. И Вера.

Вера была в белой строгой кофточке (оттенок нарядности). Она улыбалась. Она в меру чокалась. И нельзя сказать, что она только чуть пригубила шампанское. Она выпила.

После основных тостов, как водится, начались хождения туда-сюда и шумные разговоры. Было объявлено о специально привезенном документальном фильме — просмотр в зале, милости просим.

Где-то тут (не первая и не вторая) встала из-за стола Вера и вышла. И я за ней.

Стоит подчеркнуть, что торжество было в высшей степени четким, опрятным и спокойным. И не только потому, что изъеденные возрастом желудки знаменитостей не принимали много шампанского и еды. Дело не в манной кашке поутру и не в кефире. Шум на торжествах, как правило, производят люди пришлые, которые более-менее случайны и потому не знают, чем себя занять и куда приткнуться. И потому шумят. Гуляют. Хотя поначалу бывают тише воды. Здесь пришлых не было. Здесь были четыре десятка избранных, и они вели себя именно так, как ведут себя избранные, когда они появляются на людях сами по себе и без свит. Тихо было. (А ведь Старохатов мог бы затеять весь сыр-бор не здесь, не на отшибе, а в новом Доме кино. С помпой. С блеском. Но ему этого не надо. Он такой, подумал я.)

Я шел за Верой, но приотстал — заглянул в просмотровый зал. Здесь был их мир. Их жизнь. И потому величественные и седые старики оттаяли и смеялись, как смеются мальчики и девочки на бесплатном утреннем сеансе где-нибудь в школе. Демонстрировалась смонтированная любителем двухчастевка о деятелях кино. В основном об их молодости. О времени, когда они еще и знать не знали, что они деятели.

— Ах ты боже мой! Неужели это я? — вырвался чей-то неподдельно изумленный возглас. Как клик журавля. Которому вот-вот начнет вторить стая.