Владимир Маканин - Портрет и вокруг

— Рассказать?

— Расскажи.

И точно — было интересно. Вдвойне. Может быть, даже втройне, или уж не знаю, какая тут нужна арифметика, потому что речь шла о том, что Старохатов Павел Леонидович, известный наш кинодраматург, а также руководитель Мастерской, помог этому лысому замухрышке написать сценарий — притом безвозмездно. Ни фамилии в правый верхний угол, ни рубля в карман. Ни даже бутылки коньяку. Ни-ни.

— Да ты о Старохатове ли говоришь? — переспросил я.

— О Павле Леонидовиче.

— Послушай, родной, может быть, теперь уже стало двое Старохатовых?

— Один. — Он обиделся. И поскольку я не очень-то верил, он пустил в ход подробности, так как больше всего заставляют нас поверить именно они, подробности. Старохатов, к примеру, сам звонил всегда сразу после обеда . Он объяснял молодому сценаристу, какую сценку и как именно перелопатить … Оказалось, что несколько сценок и сцен Граф написал самолично. Но соавтором не захотел стать. И не потому, что фильм был из рук вон плох. Фильм, кстати, был не лучше других, но и не хуже — обычный.

— Да это же акт чистейшего благородства! — выговорили мои губы, отягченные пивным хмелем.

— Великий он человек, — вторила мне лысеющая личность. — Великий, великий!

И остальные, кто сидел за этим столом — а их было четверо, — тоже кивали головами: великий, великий…

Но даже если отбросить славословие, а половину услышанного срезать в счет здорово сработавшего в тот вечер пива, все равно оставалось достаточно. Оставался факт. Бескорыстная работа, как ее ни верти. И, учитывая историю с Колей Оконниковым, можно было лишь недоуменно пожать плечами — дескать, кто их, Старохатовых, знает, кто разберет, — пожать плечами и хватануть залпом пива. А потом по самому обычному человечьему правилу махнуть на все это рукой. Что я и сделал.

Я спросил себя: тебе очень нужен Старохатов и его мышиная возня с Верой и вся эта крупа?

И ответил: мне это не нужно, бог с ними со всеми.

А когда появился улыбающийся, медный, с четырьмя свежими бутылками пива Коля Оконников, я решительно спросил:

— Коля, идем по домам?

— Допьем — и по домам.

Я сказал:

— Нет.

— Ну хоть покурим.

Мы взялись за сигареты. А половину пива подарили, оставили этому столику, где сидел лысеющий и его компания. Было очень кстати, потому что в течение последних пяти минут я не видел в их стаканах даже пены.

Коля и я шли по улице. Потом мы долго расставались. Было свежо.

— Смотри, какая лунища! — говорил Коля и тыкал в нее рукой.

Я смотрел, пытался смотреть. Но было не до луны.

Потому что мне было плохо от пива. Пошатывало. Отвык. Не то чтоб совсем было плохо, но как раз в той мере, чтобы таращить глаза на луну или выкладывать правду-матку первому попавшемуся. Тем более если этот первый попавшийся некстати звонит по телефону.

А звонила Вера. Ей я и выложил.

Только я вошел в квартиру, втиснулся в дрему и сон своего жилья — она позвонила.

— Игорь. Ты не появляешься, а время идет. Ты же сказал, что ты что-то знаешь, — и вдруг пропал…

— Ничего я не знаю, — пьяно отрезал я.

— Но как же?

— А вот так же.

Голос Веры взял нотой выше:

— Почему ты грубишь?

И я сказал ей — почему. Я не церемонился, отвел душу. Я сказал ей о Старохатове, который, может, обирает ребят, а может, и нет. И сказал о чужом белье, в котором я не хочу рыться. И что мне неважно, грязное это белье, или чистое, или только два дня в носке: я не хочу в нем рыться — вот что важно.

На том конце провода было тихо, как в пустом колодце, в который ты бросил гальку и она летит — и никак не долетит до дна.

Вера молчала, я ждать не стал. Повесил трубку.

И тут я почувствовал, что сзади, за моей спиной, кто-то есть — кто-то стоит. Кому случалось к ночи выпить лишнего, знают, что это за штука испуг. Такой вот классический испуг. Ночной. Я оглянулся — она стояла тихо-тихо и улыбалась. Как девочка. Это была она, потому что больше тут некому было появиться, — Аня.

— Я думал, что ты спишь.

— Я спала.

— И Маша спит?

— Да. Все хорошо… Мы вместе уснули.

Аня спала, так и было. Я же сидел возле телефона на кухне — спиной к двери — и не слышал ее шагов.

— Ты все-таки не прав, Игорь.

— Не прав? (Я потерял нить — а нить была.)

— Я ведь слышала — ты отказываешься помочь Вере Сергеевне.

— Не надо, Аня, об этой помощи. Уже ночь.

Но она сказала — надо, надо, Игорь. И присела на стул. Терпеливо и, пожалуй, даже ласково Аня высказала то, что надумала, пока стояла за моей спиной, когда я мял пальцами шнур и выкладывал Вере по телефону правду-матку.

— Тебе не удалось узнать про Старохатова?.. Но ты не огорчайся, Игорь. И ни в коем случае не бросай начатое на полдороге. Ты обязан узнать всю правду.

— Аня…

— Ты обещал Вере Сергеевне помочь или не обещал?

— Аня…

— Помогать, Игорь, — я где-то это читала — нужно не только тогда, когда помогать легко. Помогать нужно и тогда, когда трудно.

Ту часть ее реплик, которая относится к спасению нашего кино, я постарался не слышать. Ради доброты на ночь глядя.

— Аня, — я облизнул спекшиеся губы, — Аня. Я, видишь ли, выпил… Много выпил. Мне сейчас совсем не до кино.

— Тебе не стыдно?

— Мне не стыдно… Мне плохо.

Тут она увидела, что мне действительно не до кино.

— Ладно… Когда папа выпивал, мама заставляла его лезть в ванну с холодной водой.

— Ты, Аня, наверное, шутишь?

— И не собираюсь.

— Да откуда у них была в те времена ванна?

— Была бочка.

И она решительно повела меня к ванне, чтобы делать то, что мама делала с папой. Она велела мне раздеваться. А сама открыла кран, притом открыла мощно и только один — синенький. Некоторое время я гневно говорил ей те слова, какие папа, видимо, говорил в таких случаях маме, а затем смирился. Я влез в ванну, сидел там и вскрикивал от холода. Но стало легче. Это точно.

Отдав дань традиции, Аня уложила меня в постель — лежала со мной рядом и тепло дышала в ухо.

И шептала:

— Игорь… Игорек… Все-таки помоги Вере Сергеевне… Ладно?

— М-м…

— Прошу тебя… Из небольших честных поступков складывается большая правда.

— Кто это тебе сказал?

— Все говорят.

В ход пошли и другие глубокие истины. Потом Аня уснула. Было тихо. А я еще раз встал и сделал то, что, по-видимому, делал папа, если его здорово мутило, а мама уже крепко спала, — влез в холодную ванну на этот раз самостоятельно.

Никогда я не был счастлив больше, чем в те дни с Аней. Никогда и ни с кем (счастье не ценят, я тоже не ценил), — можно долго рассказывать, можно воспроизвести и зафиксировать сотню милых мелочей, но счастья все равно заметно не будет, потому как оно вообще незаметно.

— Ты еще шшанок, — говорил я ей иногда, шутливо намекая на разницу в возрасте и на ее юность. Оказывалось, что я попадал в больное: Аня вдруг делалась сама не своя. Ей слышалось в этих словах нечто большее, потому что так уж она была устроена.