Владимир Маканин - Портрет и вокруг

Я в основном слушал, и было это совсем не скучно, потому что Коля отменный говорун. Тем более что столики с пивом, кружева официанток, бедовый оркестрик и подсаживающиеся к нам личности, чтобы чокнуться во славу кино и самих себя, — все это после ночлегов на сеновале было и ему и мне как бы вновь, как бы впервые, на свежачка. А личности к нам подсаживались то и дело. Разные. С дальних столиков и с ближних. Подсаживались и уходили, а Коля рассказывал мне о пластичности в кино.

Подсевшая личность вдруг, ни с того ни с сего, спрашивала:

— Почему ты мне не веришь?

— Я верю каждому твоему слову, — чеканил Коля, — но будь добр, помолчи, ты же в пластичности ничего не понимаешь. — И Коля протягивал готовой взбунтоваться личности полнехонький стакан пива: — Пей, пей! — И улыбался. — Только не облейся. Сдуй пенку.

Я уже взял свое — тот их диалог о Старохатове был теперь ясен и очищен, как бывает очищен диалог в метро, когда шумно и гулко и когда люди берегут слова. «Я вам очень благодарен, Павел Леонидович». — «Пустяки, Коля». — «Это не пустяки». — «Перестань, Коля. Зажги-ка мне лучше спичку». И вот Коля чиркнул спичкой. Старохатов не курил, но, видно, захотел побаловаться. Спичка погасла, Коля тряхнул коробком и выудил вторую. «И пожалуйста, не спорьте, Павел Леонидович, я в долгу». — «А я и не спорю, Коля. Мы будем соавторами». — «Мы?.. Как?.. Почему?.. Ах, да… Ну конечно, ну, разумеется. Я, собственно, сам собирался вам предложить…» — и бедный автор заткнулся. И тут они оба начали, как сказал Коля, глотать. Глотать слюну запоздалого волненья. То есть когда само волненье уже позади, когда критический миг проскочили. Сначала нервно сглотнул Коля. Затем медленно и величаво перекатил свое адамово яблоко Граф.

Выяснил я это у Коли без труда. И сразу же. Чуть ли не на самых первых минутах встречи, будто я сам с собой на сегодня договорился не мешкать и не медлить. Так и получилось, я не мешкал и не медлил.

— Коля… Не дает мне покоя ваше совместное творчество.

— Со Старохатовым?

— Да. Какими-то словами вы сумели все же сговориться. Как это выглядело?.. Кто первый попробовал лед?

— Сейчас, — сказал Коля. Он устраивал кусок ветчины на хлеб. — Сейчас я тебе все выложу. Как на ладошке.

Теперь я спокойно сидел и слушал о пластическом изображении в киноискусстве. Цедил пиво и слушал. Возможно, он обобрал не только Колю. Возможно, что золотоносную жилку по имени Старохатов можно было бы покопать еще, поковырять и разработать, но с меня хватило. Я не добытчик. Не этим живу. И если уж играть в сравнения, я лишь побродил денек-другой по тайге, по забытым промыслам, чтоб ковырнуть самородок. Один. Ковырнуть и уйти, что я и сделал. Потому что теперь не оставалось сомнений, навязал Старохатов соавторство или нет: навязал.

— Я считаю, — говорил Коля, — что каждое здание или ансамбль зданий, каждая опушка леса и каждый человек, попадая на экран, должны быть счастливы…

Коля развивал тему, которую наметил еще в тех развалинах, где камнями меня чуть не придушило.

— …счастливы, потому что воплотились! — наседал он на меня.

— Возможно.

— Ты пойми: все это сгниет. Мы помрем. Лес вырубят. А на экране он все еще будет шуметь. Ронять тихо листья, а?

Секундная пауза — и новый взрыв страсти:

— Ты молчишь? Не согласен?.. Неужели тебя это не трогает?

Я слушал, но, видимо, некоего собеседнического накала во мне было недостаточно. И Коля мою вялость заметил.

— Ты что? Очень расстроился? — спросил он.

— Я?

— Конечно, ты! — он вдруг начал нажимать на слова.

— Ничуть не расстроился, — ответил я. — Просто новое место, новый Дом кино, я здесь еще не бывал. Отвык от шума. Отвык от пива.

— Нет, ты расстроен… Ты расстроен моим рассказом про Старохатова. Ты сидишь сейчас и думаешь, что он большой драматург и вместе с тем большой подлец… Тебе за кино обидно, за искусство обидно. А ведь он даже не подлец. Он просто обирала. Самый обычный. С обычными для обирал штучками.

— Успокойся…

— Он и Женьку Бельмастого обобрал — в свой час и в свое время. Я думаю, и Павлушку Шурикова.

— Обобрал Женьку?

— Да… Я же тебе говорю — обычный обирала.

И тут только до меня дошло.

— Коля… Я равнодушен к кино. Это тебе обидно. Это ты расстроен.

Он ведь жил этим. Любовь к кино. (И лишь отчасти боль обобранного.) Он ведь жил этой любовью. Мне думается, он по утрам становился бы на колени и молился возле пустого экрана, если бы это практиковалось. «Это ты расстроен», — повторил я, и он не нашел что ответить. Он уставился в свой стакан и видел то, что там можно было увидеть, — мелкое кружево пены.

Затем он выволок из грудного кармана письмо от Уточкина. Уточкин тоже был из нашей Мастерской. Тут не помешает пояснение. Как и Коля, Уточкин был из преуспевших в кино. Как и Коля, он быстро шел в гору. Из всех наших их только и было двое таких, и, может быть, письма, которыми они обменивались, уже сейчас принадлежали истории и поджарым архивным крысам. В письме Уточкин сообщал, что по его сценарию начали снимать очередной фильм — этой зимой будет осчастливлена некая деревенька Пригорково (в смысле пластичности: в том смысле, что воплотится!).

— Ты куда? — крикнул я.

Коля, размахивая письмом, бросился за кем-то вслед. И исчез минут на десять.

И вот тут это случилось. Я сидел в одиночестве, а некто лысеющий (очередная личность), проходя мимо, дружески потрепал меня по плечу. Дескать, все прекрасно, родной. Мир прекрасен. Мир удивителен. И к этой освежившей меня мысли добавил:

— Слышал я, вы о Старохатове говорили. Великий это человек… Великий, великий!

И он прошел дальше. К своему столику.

— Не спеши, родной! Эй! — крикнул я, хватая две бутылки и стакан со стола и пристраиваясь ему в хвост.

Меня подняло и потащило следом за ним. И похоже было, что я не знал, зачем и для чего. Я лишь мельком зафиксировал, что лысеющая личность к нам уже подсаживалась и, стало быть, если теперь я к ним, то неловкости быть не может. Тем более — со своим пивом.

— Это почему же он великий? — Я шумно плюхнулся на стул и одновременно обеими руками пристраивал бутылки — свои к общим. Пива к той минуте я уже перебрал, и тон мой, надо думать, был отвратным. Голос тоже. И вообще я уже подумывал, что пора бы домой — к жене и к дочке. К женушке и дочечке. Гули-гули. Бай-бай. Но это не значит, что в ту минуту я плохо слышал или плохо понимал: я слышал как надо.

И услышал.

— Он великий, великий — можешь мне поверить.

— Да ну? — сказал я.

— Поступки великие, потому и человек великий.

— Интересно.

— Я говорю не с чужих слов. Я сам сценарист. И работал вместе с ним над сценарием.

— Это вдвойне интересно, — осклабился я, именно осклабился, потому что сказать «улыбнулся» про то, что сделалось с моим лицом при такой весточке, никак нельзя.