Владимир Маканин - Портрет и вокруг

К разгадке человека, можно подбираться изнутри — то есть ставить себя на его место и пытаться понять. Собственно, этим я и занимался. Но сколько-то шагов можно сделать, подбираясь к нему извне. Извне — это значит сличать Старохатова с другим человеком, так или иначе тебе уже известным. Разумеется, впрямую тут ничего не выудишь по той простой причине, что люди не повторяются. Но плюс в другом. В сравнении. Были большие воры, были маленькие. Были и склонные к благородству, это верно. Но почти все они были жалкие. Нагие. Почти все они лишь кичились и выставляли наружу внешний эффект. И почти все они не имели ни малейшего отношения к Старохатову, творившему свои благие поступки втихую и не напоказ.

(Да. Именно тогда я записал на листочек ценнейшее наблюдение, которое не пошатнулось до самого конца пути. В случаях, когда он помогал кому-то, благородство Старохатова было истинным благородством. Оно было не напоказ . Оно не было ни жестом, ни игрой.)

Важно было углядеть жившего когда-то (и живущего сейчас тоже!) человека. Потому что, если уж ты взялся копаться в характере, тебе должно быть все равно, кто перед тобой — нобелевский лауреат или неведомая парализованная и делающая под себя старуха. Все они люди. И ты это помнишь лучше других. Раз уж ты взялся за портреты, говорил я себе.

Современная жуликоватая шушера, что там ни говори, мелкотравчата — а вот, скажем, в Меншикове этого не было ни на грамм. Это и подкупало. Баловень судьбы и счастливчик. Талантливый полководец (и вор). Государственный деятель (и вор). Преданный соратник и друг гениального человека (и вор, вор, вор). Конечно же скидка на век, тут тебе и нравы, и распущенность, и размах, — но ведь не только. Общеизвестны случаи его почти бессмысленного «хапанья».

«…У него сие зло в породе, — писал один из вельможных, — он схватывается с сим злом, воюет, а побороть не в силах».

И не надо было вглядываться с лупой в полустертые страницы «Переписки вельмож», чтобы заметить закономерность: после каждого своего срыва Меншиков спешил доказать царю и отечеству, что главнейшее в нем «есмь человек, но не вор». И может быть, не только и не столько царю спешил он доказать это. Может быть, себе. Поди знай.

И, кстати, Меншиков тоже в свой час был лихим человеком.

(О Меншикове можно было и по пятому разу писать повесть, — это мог быть сам по себе портрет, увлекающий и поражающий омутными, темными местами. Но это было не мое. И не потому, что истории боязно, а потому, что я привык делать свое дело — с живого. Я любил это. Как, должно быть, упыри любят привкус тепленькой крови.)

Да, вор, но не вор-накопитель. Вор, который был скорее раб этого своего воровства, а не хозяин. Как раньше говорили — раб страсти своей.

Две интереснейшие черты извлек я из сравнения с Меншиковым.

Первое — раб страсти своей .

И второе, не менее важное, — барство.

«Как он вел себя, расскажи, Женя. Когда вы обсуждали „ваш совместный“ сценарий, как он себя вел?»

«Спокойно».

«Совершенно спокойно?»

«Да».

«Ну, а хоть в чем-то, хоть в мелочи, Старохатов проговорился, что это все-таки твой сценарий?»

«Зачем ему проговариваться? Дело есть дело».

«А на худсовете?»

«Тем более. На худсовете он вставал, величественный и важный. И говорил: „ Мы долго работали… Мы задумали этот образ… Когда Мы отрабатывали диалоги“».

«И ни одно слово у него не дрогнуло?»

«Он улыбался».

Магнитофонная лента крутилась и отдавала то, что когда-то заглотнула в себя. Иногда вспархивали звуки, как при неторопливом выдохе сигаретного дыма: мы с Женькой Бельмастым сидели тогда в его пустой комнате и курили.

«Женя, скажи, — когда с глазу на глаз вы оставались, Старохатов тебя не смущался?»

«Это я его смущался».

«Но ведь сценарий твой. А Старохатов — только толкач».

«И тем не менее смущался я».

«Почему?»

«Мне все время казалось, что я в чем-то нечестен».

«А он?»

«Он не из тех, кто смущается. Барин есть барин».

Это барство, несомненно, было барством человека, попавшего в первый ряд совсем недавно. Барство очень простого и доброго, в сущности, человека. Барство одаренного человека. И немножко — барство выскочки.

Магнитофон на поверку дерьмо. (Не оправдал надежд.) Магнитофон хорош при записи, там он делает свое дело, но при расшифровке это мука мученическая. И не только потому, что разговор в жизни — это не разговор на бумаге. Я переписывал разговорную выжимку на бумагу, хватал авторучку и без конца нажимал то «пуск», то «стоп», — это дергало, как дергает живого человека машина.

…Я приехал, когда худсовет уже начался, — более того, судя по времени, дело было в разгаре. Обсуждение шло уже полтора часа. Я заглянул — Павлуша Шуриков сидел в самой глубине комнаты. Он был возбужден. Он был красен. Он что-то выкрикивал, защищая своего приятеля. Старался. В коридоре было пусто. Я слонялся взад-вперед и терпеливо ждал.

Иногда я чуточку приоткрывал дверь.

— …предложил весьма любопытный сценарий. Но я хочу заметить одно, — нараспев тянул какой-то старичок.

Я заглянул через десять минут:

— …очень любопытный сценарий. Но я хочу заметить еще одно . — Старичок тянул за словом слово, и казалось, ему вот-вот не хватит дыхания.

Когда я заглянул через полчаса, все еще предлагались поправки.

Одному казалось, что в сценарии маловато любви. Другому казалось, что любви многовато. Были, разумеется, и те, которым любви было как раз. Люди не могли быть одинаковыми, и потому люди были самые разные — как обычно. Как везде.

Я слонялся, скучал, и мысли мои были совершенно сторонние. Например, о том, что я слоняюсь, а там, за стеной, происходит сейчас коллективное творчество. И, возможно, что за таким творчеством, как ты ни плюйся, будущее. Через пять, например, столетий. Пути человечества неисповедимы. И когда-нибудь засадят худсовет человек в тридцать писать грустную повесть про Лизу Калитину. Чем они хуже некоей единой души? Чем беднее? Будет там пяток дядечек, подающих чувственные поправки. Будут те, у кого в душе только гениальные проблески. Всякое будет. Не забудут посадить рядом и тех, в мозгу которых сосредоточен животный и панический страх перед всем новым. Без этих тоже жизнь не жизнь.

— …Эпизод, товарищи, явно затянут. Надо его исключить.

— Или подсократить.

— Ладно. Не спорю, — значит, подсократить?

— Простите. Но, возможно, некоторая тяжеловесность стиля как раз в ключе сценария?!

(И такие реплики будут.)

И я вдруг зримо представил, как оно придет — коллективное производство повестей про Лизу Калитину. Оно придет постепенно, будто бы в силу необходимости, будто бы в помощь пишущему одиночке; сначала, разумеется, придет тихо, посидит за столом, посочувствует одинокому — и только потом потихонечку придушит его в углу… Я рассмеялся. Я догадался, что оно не станет душить бедненького и старомодного, пишущего «душой» одиночку. Оно даже с умыслом оставит несколько таких, чтоб подтрунивать. Смеха ради. Чтоб было над кем пошутить, вспомнить старинушку. Прогресс есть прогресс. Ребята метеорологи — иногда веселой компанией — только-только собрали сводки со ста тридцати двух метеостанций, запустили полученные данные в малогабаритную и изящную ЭВМ, подсчитали, проинтегрировали, и вот, в точности зная уже прогноз на завтра, иногда веселой и шутливой компанией они подходят к старику Ферапонту и спрашивают старого ревматика: а что шепчут тебе, дедок, ноющие твои кости? Будет ли завтра дожжик, ась?..