Владимир Маканин - Портрет и вокруг

В конце коридора появляется силуэт — цок-цок-цок-цок. Очертания проступают яснее, и подходит Вера. В общем, ничего неожиданного, она пришла договориться с каким-то очередным деятелем кино о лекциях. Как обычно. Подействовать не телефонным, а личным обаянием.

— Ты чего смеешься? — спросила она.

— Ничего. Появилась, как из тумана.

— А-а…

— Когда же ты опять станешь учительницей?

— Хочешь прийти ко мне на урок? — Вера засмеялась.

— Хочу.

— Теперь уже скоро.

И она неторопливо двинулась дальше по коридору. Искать светило. Потому что работа есть работа. Маленький административный работник по учебному процессу. Вот именно.

— Вера, — я окликнул ее.

— Да.

— Я позвоню.

— Хорошо.

И опять двинулась.

Но теперь она сама приостановилась и окликнула меня:

— У тебя портфель в точности как у Жени Сутеева.

— Это он и есть.

— Да?.. Ты тоже записываешь народный говор?

— Вроде того.

— Он как-то стал мне прокручивать ужасную матерщину. — Вера засмеялась. Мы стояли рядом. — Сплошные мать-перемать. Я сидела красная как свекла. Не знала, куда деться и что сказать. А он хохотал (помнишь, как он умел хохотать?) и, видимо, таким способом ухаживал за мной. Настраивал этими кержацкими текстами меня на лирику…

Она ушла. Я смотрел в тот конец коридора, где она опять как бы исчезла.

Павлуша Шуриков вышел после худсовета (они вывалились толпой шумные и на ходу закуривающие), и я тут же направился к нему самым твердым шагом.

— Извини, — сказал Павлуша Шуриков, — но я иду домой. Не смогу с тобой посидеть. Тороплюсь.

Я предлагал ему повспоминать былое.

— Но я тороплюсь! — он чуть ли не отпихивал руками.

— Тогда я тебя провожу. По дороге поболтаем…

— Но я пойду пешком — я хочу продышаться.

— Замечательно, Павлуша! Замечательно!.. Я тоже хочу продышаться.

Мы шли по набережной Москвы-реки, разговор все же наладился. Получилось даже сентиментально — давненько не виделись, Павлуша, а годы-то летят, ах, как они, заразы, летят. Река была скучная, напрочь осенняя. Гукнув, прошел речной трамвайчик. И это, конечно, тоже зафиксировалось. В утробе портфеля диск медленно и верно накручивал сантиметр за сантиметром, за этим его и взяли.

Час спустя, у себя дома, я с полным основанием записал на тот отдельный листок: Павлуша Шуриков — ОБОБРАН … Надо ли портретисту тратить столько сил на Павла Леонидовича? — и с каждой новой записью я отвечал себе: надо; нет, право же, надо; нет, ты только глянь, какой красивый хищник.

Тогда же я отставил навсегда (и с удовольствием) магнитофон в сторону. Материала было предостаточно, к концу месяца я перебрал еще четверых. А. Рыжов — ОБОБРАН . С. Елин — ОБОБРАН . В. Стоцкий — ОБОБРАН. С. Жигарев — ОБОБРАН …

Замужем Вера была за школьным преподавателем физкультуры, который со времен войны болел какой-то бесконечной и тяжелой болезнью. Сейчас ему было за пятьдесят. Раз в год он надолго ложился в больницу, и Вера ходила туда и просиживала там столько, сколько нужно. И даже более чем нужно, потому что Вера была именно из таких жен, из усердных. Плюс — на ней была их дочка, восьмой класс. Ну, и, само собой, домашняя телега, которую день за днем надо тащить.

Муж ее был мужчина тонкой кости и довольно красивый. Маявшийся всю послевоенную жизнь с черепным ранением, он был истеричен, ревнив, взвинчивался на ровном месте, отчего после всю ночь напролет страдал. Старохатов — на работе и покалеченный муж — дома, такова была ежедневная жизнь Веры.

Однажды мы, человек восемь или семь, учившиеся тогда в Мастерской, зашли к нашей Вере Сергеевне домой. Был какой-то праздник, но не крупный, потому что крупные праздники мы отмечали по-другому. И вот мы попросту зашли к ним на десять минут. С цветами. И с конфетами.

У мужа Веры и, стало быть, у самой Веры был преданный и постоянный друг, этакий семейный друг-страж — фронтовой дружок по фамилии Перфильев. Кряжистый и сильный мужик уже тогда под шестьдесят, с хитрыми желтоватыми глазками. В доме они его так и называли: по фамилии. Хотя он у них был совершенно свой.

— Перфильев, ты сядешь с краю.

Или:

— Перфильев, помоги Вере передвинуть шкаф.

Или:

— Может, мы песенку фронтовую споем? Перфильев, как ты на это смотришь?..

Нас, напористых, киношных, начиненных чувственным зарядом и молодых, Перфильев терпел с трудом. И не скрывал этого. Не считал нужным. Когда мы входили с цветами и конфетами, этот здоровенный мужик ощупывал нас желтоватыми своими глазками. Вглядывался. Его всерьез заботило, кто из этой гоп-компании мог бы быть любимчиком Веры или даже больше чем любимчиком, — кто их знает. Вера может увлечься, все бывает, а кино — лужа известная. Зачем только Вера в эту лужу полезла? И вот мы входили, а он вглядывался в лица — по одному, не толпитесь! — и рассматривал, так сказать, пропуска.

Уже в дверях (еще не зная о проверке) я почувствовал что-то вроде легкого озноба — излучение желтых глаз дошло до меня, хотя меня еще не рассматривали. Я постарался как-то уж совсем не иметь лица, вести себя безлико и тихо. Вроде как я немного болен: болен, но сам о болезни своей пока не знаю. Ход был из необходимых, потому что у этих старых солдат вырабатывается нюх, интуиция, чутье — как там ни назови — на все случаи жизни, и на наш с Верой случай тоже. Возможно, вся штука в чувстве опасности, в настороженности, и тут солдат остается солдатом. Так что мне повезло. Затерявшийся среди людей, цветов и коробок конфет (с ленточками — яркое отвлекает взгляд), я утаился, остался неузнанным. Хотя и являл собой опасность дому, семье, порядку их жизни и так далее. И в этом смысле являл опасность и для него — для Перфильева, но не учуял солдат.

И вот он ощупывал нас глазами, и вислые его усы тихо-тихо шевелились. Как уловители. При этом он улыбался.

А мы подходили по одному к полулежавшему (он был нездоров) мужу Веры, тонкокостному и красивому человеку, и пожимали ему руку, тоже тонкую и тоже красивую, — пожимали осторожно, как и положено пожимать человеку, который полулежит. И о котором наперед знаешь, что он ранен в голову. И называли свои имена:

— Коля. Ваш тезка. (Это Коля Оконников.)

— Женя. (Бельмастый Женька.)

— Игорь. (Я.)

— Слава. (Уточкин.)

И так далее.

Это было в прошлом.

Такие участки дают, прежде всего чтобы испытать твою волю и твое долготерпение. Чем обрабатывать глиняную эту ржавь вперемежку с пнями, гораздо проще плюнуть на всю затею, отказаться, откреститься хотя бы уже и на полпути, и пусть оно себе горит голубым огнем. Шесть соток — это, в общем, немного, даже мало. Земля такая, земля сякая. Чтобы понять это, не нужны ни особенный ум, ни особенное чувство земли, которое застолблено в каждом. Как бы далеко ты ни ушел от нее и как бы ни рядился в горожанина, — в некий момент ты понимаешь без малейшей натуги, что ты ее помнишь и не забыл, хотя, может быть, это она тебя помнит и не забыла. Земля. В которую ты рано ли, поздно ли вернешься.