Владимир Маканин - Портрет и вокруг

Чужак чужаком, я тихо и грустно протискивался среди этого нового вида — искал особь по фамилии Липочка. Дышать было нечем.

— Липочку не видели? — спрашивал я.

И опять, весь исходя крупным потом:

— Липочка где? Не видели?

— Придет, — сказали они. Гомо Говорилиенс обсуждали сейчас проблемы тибетской медицины. Люди будущего, они стояли тесным кружком. Курили. И улыбались. Потому что в дыму им было всегда хорошо.

Я ждал — старичок Липочка тоже был особью нового вида и почитался у них ходячей бытовой энциклопедией. Он знал, кто есть кто. Он знал, кто с кем жил. И кто в чем грешен. И кто как начинал свой путь, прежде чем стать знаменитостью. И кто у кого занимал деньги. И так далее. Единственное, что полагалось делать с получаемой от Липочки информацией, — это отбрасывать и отсеивать (истины ради) самого Липочку, который во всякой истории якобы самолично участвовал. Тут старичок брал грех на душу, умудряясь аккуратно подклеить себя к любому событию — сбоку, разумеется, в стороночке, но все же подклеить. В сущности, фактам это не мешало, это грело старику немножко сердце, вот и все. Зато он знал . Он знал, например, и в первую же минуту сообщил мне, что Старохатов и Олевтинова жили в общем мирно…

— Я понимаю, молодой человек, — заулыбался Липочка, — что вас волнует… Да, разумеется. Она очень любила иметь поклонников.

— Любовников, — уточнил я.

— Не обязательно.

— То есть?

— Она любила иметь поклонников . Это хорошее, хотя и забытое слово, молодой человек… Поклонник. Тот, кто носит цветы и говорит, что сегодня вы выглядите лучше, чем год назад.

— А Старохатов?

— Он в эти годы только-только делался кинодраматургом.

— Они, стало быть, хорошо жили?

— Неплохо… Но они были слишком разные по характеру люди.

— Скажите вот что: был ли скандал при их разводе?

— Был.

— А причина?

— Они не поделили вещи. Кажется, вещи…

— Я думал, что в пятидесятые годы цветов и поклонников не было.

— Цветы были всегда, молодой человек. Всегда… Однажды я тоже принес его жене букетик. Старохатов ничуть не приревновал. Люблю, когда мою жену любят. Только это он и сказал.

Букетик, который якобы принес Липочка, полагалось тут же отсеять. Что я и сделал. И продолжал расспрашивать. К этому времени я выволок старого крота на улицу (дело в том, что остальные особи очень прислушивались). Я его выманил. Я сочинил, что Липочку хочет видеть и поспрашивать некий человек. Будто бы приехавший из Омска.

— Откуда?

— Из Омска.

— Не может быть!

— Ну, почему же, вас как знатока ценят повсюду.

Липочку сразила дальность расстояния и соответственно возрастающая величина собственной популярности.

— Как здесь светло! — сказал старый крот, когда мы вышли на улицу. И он тут же с удивлением сощурился на солнце. Видимо, не знал, что это такое. Или забыл.

— Это солнце, — мягко пояснил я, как обычно поясняет гид.

— Да?

— А это называется — выпал снежок.

— Ага… Ага… Ага… — кивал Липочка головой.

Мы стояли у высоченных колонн библиотеки. Я и седенький благообразный старичок. На голове у него облезлая шапка-ушанка. И вытертое, плохонькое пальтецо явно с чужого плеча — размеров на восемь больше, чем нужно. С одной-единственной пуговицей.

— Где же ваш знакомый из Омска?

— Он придет, — пообещал я.

Время шло, и нечего ему было идти впустую.

— Я слышал — отец Старохатова был торгашом?

— Некоторое время. Он торговал в… в… в тысяча девятьсот десятом году.

— Чем он торговал?

— Как вам сказать, молодой человек… В старом понимании — он держал кабак, или «питейное заведение». Это ведь было давно. До революции.

— И долго он торговал? Обогатился?

— Какое там!

— Ну а все-таки?

— Он всего лишь торговал год-два.

— Проворовался?

— Похоже на то. Но доподлинно не известно, — известно, что был он очень хвор. Болел сильно. И, будучи больным, пришел торговать водкой… Он был мелкая сошка. Совсем мелкая.

— А потом?

— А потом он вовсе разболелся и оставил «заведение». Работал истопником. До двадцать восьмого года работал, а там и умер…

— Несладкий конец.

— Это точно, молодой человек, несладкий.

— А кем он был до «питейного заведения»?

— Неизвестно. Но я думаю, что и тогда он мыкался… Потому что торговать водкой по-маленькому сытый человек никогда бы не согласился.

Я был слегка разочарован. Не знаю, на что я надеялся и чего ждал. Возможно, я ожидал, что род Старохатовых тянется корнями глубоко в историю — и, к примеру, их «водочное» дело начинается еще с «царева кабака», затем долгим и извилистым путем переходит в «кружечный двор» при Елизавете Петровне, затем расширяется, как река в разлив, в «откуп» при Николае и добирается чуть ли не до «казенного кабака» и реформ Витте. Целовальники, откупщики, трактирщики, кабатчики — видимо, вот чего ожидал я от рода Старохатовых. Но этого не было. А как было бы удобно. Как было бы просто с такой вот наследственностью. То есть мне, портретисту, просто. Не Старохатову.

Кое-что все же было на крючке. Как-никак работа по торговой части, пусть даже мелкой сошкой, — это уже рыбка. Да и сам внезапный уход из «заведения» тоже рыбка. Потому что за здорово живешь через год-два из таких заведений не уходят, — скорее всего, папашу Старохатова схватили за руку. Возможно, его не один и не два раза хватали за руку, но только рука в те разы оказывалась скользкой. Или у тех, кто хватал, недостало проворства. Этого уже не узнаешь. Забыто. Развеяно. Было — и быльем поросло.

— …Больше всего меня интересует его развод с Олевтиновой — это был шумный развод?

— Что и говорить, почесали языки. Она была человек заметный. Актриса.

— Скажите, а что же это за вещички они не поделили?

— Какое это имеет значение? Вещи всегда вещи.

— Как это некрасиво.

— Еще бы!

— Спасибо вам за информацию.

— Пожалуйста.

— Для меня это очень ценно — я, видите ли, лингвист. И фольклорист, если это слово понимать современно. Я собираю слухи. Меня интересует, как строится слух с точки зрения жанра. С научной точки зрения…

— Бог с вами, бог с вами!.. Я этого не понимаю!

— А скажите, не были ли эти вещички привезенными с войны? — спросил я как бы наугад. И сердце мое начало подтаивать, как кусочек масла.

— А?.. Именно. Я вспомнил! — Старик встрепенулся. — Это были именно они, трофейные вещи.

— Вы уверены?

— Да! Да! Да… Я вспомнил — Старохатов повторял, что они ему дороги как фронтовая память. Он называл это «памятью о бомбежках».

— Если во время бомбежек он отчасти занимался вещичками, эту память можно понять: небезопасное занятие.

— Не надо быть злым, молодой человек. Это были какие-то очень мелкие вещи.