Владимир Маканин - Портрет и вокруг

Конечно, на мой взгляд, Эдик заслуживал лучшей участи, чем репортажи в одну колонку на не волнующие его темы. Но кто знает, быть может, это тоже школа.

Он ушел в газету два года назад. Пытался прихватить с собой Виталика, который в те дни только-только у меня появился. Но тогда ему это не удалось.

— …Эдик, — спрашивал я, — как тебе в газете?.. Небось, командировка за командировкой?

— Воюем, — Эдик улыбнулся.

— Денег конечно же нет?

— На мели!

— А почему?.. Тебе же хорошо платят, Эдик.

— А дружки? А приятели?.. И к тому же… я люблю жизнь. Я люблю веселье. Я не пощусь день за днем, как некоторые.

— То есть как я.

— То есть как ты.

Эдик ответил и глазом не моргнул — хорошо и дерзко ответил. При таком раскладе я уже сделался положительный, но суховатый, а они оба — отрицательные, но из себя обаятельные и живые. Такая вот картинка на весь нынешний вечер.

— Значит, так, — сказал Эдик, заглатывая кофе крупными глотками хищника, — я забираю Витальку. — Он улыбался, а я потихоньку цедил кофе, как цедят воду жвачные, корова или лошадь, утопив грустную морду в неподвижном ведре. — Забираю твоего выкормыша и увожу.

— Чудесно.

— Черт возьми, но мы за благословением твоим приехали — отпускаешь ты его или нет?!

— Черт возьми, да, отпускаю, — сказал я.

Но всякая ирония была для Эдика трын-трава. Он слышал только себя. И всерьез думал, что в эту минуту происходит нечто значительное.

— Я забираю его, Игорь, — сочувствую тебе, но забираю. Это жизнь. Это борьба. Либо — либо. И серединки тут нет.

Я засмеялся. Ей-богу, это было смешно. Эдик Шишкин продолжал:

— Переучил ты его, Игорь. Пересушил. Но он теперь со мной — он покрутится, побегает, обомнется ушами. А главное — через месяц-два его репортажи уже будут в наборе!

Я бы сказал ему кое-что и выставил бы его, но ведь Виталик все равно уйдет с ним. Я проиграл, еще не начав играть. Поэтому я больше помалкивал, цедил кофе и как бы распространял холодок положительной роли, которую они мне навязали.

— Скажи, Виталик, — спросил я, — хочется напечататься?

— Хочется.

— Очень? — Я улыбнулся.

— А чего же ждать, если замуж не берут? — Виталик постарался ответить грубо и даже фыркнул куда-то в пространство. — Писать я умею. Вы же сами не раз говорили, что пишу я неплохо. Если, конечно, не болтали.

— Он не болтает. Он всегда правду говорит. Он честный, — сказал Эдик Шишкин (вступился за меня).

И опять пришлось сдержаться; как ни верти, это были мои выкормыши. И манера разговаривать у них, в сущности, тоже была моя, за тем только вычетом, что они были молоды, а я не очень.

— Мне осточертело. Мне надоело быть дев-ственницей! — баском выкладывал правду-матку Виталик.

Все было как по нотам. Высохший служитель искусства, педант, заставлявший бедного мальчика мусолить Тургенева и Достоевского, проиграл и отступил под напором свежего ветра и самой жизни. И потому можно было теперь меня пожалеть. И вот Эдик Шишкин, не кичась справедливой победой и не давя «старичка» окончательно, подмигнул мне по-доброму. По-дружески. Сочувственно. Потому что, черт возьми, все мы люди.

— Не жалеешь, — он кивнул в сторону Виталика, — не жалеешь, что увожу ученичка?

— Так оно и бывает в жизни, — подыграл ему я.

— Вот за что я тебя, Игорь, люблю. За это и люблю. Значит, все по-дружески?

— По-дружески.

— Не пошлем ли мы в таком случае ученичка за водочкой?

— Не пошлем.

— Игорь. У меня есть деньги. Я серьезно.

— Дочка спит.

— А мы по-тихому?

— Нет.

— Правильно, — тут же согласился Эдик и даже перешел на шепот: — Дочка — это дочка. — И он чутко кивнул в такт словам. — Семья — это семья. Дело святое.

Они ушли.

Но прежде чем уйти, уже в дверях, Эдик Шишкин захотел мне сказать в заглад что-то приятное. Что сказать — он не знал. Лесть впрямую сейчас не годилась. И он решил, что будет хорошо, если я не слишком расстроюсь, а для этого нужно мне дать понять, что Виталик — это, в конце концов, не бог весть что. Потеря, но не большая. Та потеря, при которой стонать не обязательно.

— А знаете, — Эдик опять перешел на «вы», — как я его совратил? — Он говорил и стоял в дверях.

— Ну?

— Я ему сказал, что после того, как напечатают несколько репортажей, можно будет тиснуть и его шедевры.

— Рассказы?

— Ну да. Впрочем, он еще держался; еле-еле, но он держался, — тогда я ему сказал, что он получит за каждый свой шедевр по полста рубликов.

У Виталика вырвалось негромкое:

— Нет!

Но он не знал Эдика Шишкина — Эдик любил ясность. Не был деликатен, но был прям. И не вилял в трудные минуты.

— Как это «нет»? Нехорошо, брат, лгать Игорю Петровичу…

Эдик выждал полновесную паузу. А потом спросил Виталика в упор:

— Да или нет? Повлияли на тебя деньги или нет?

По лицу Виталика забегали отсветы — он и лгать не хотел, и понимал, что сказать при мне «да» тоже не сахар. Он стал бледен. Я подумал, чего доброго, хлопнется сейчас мальчишка на кафельный пол (мы уже вышли на лестничную клетку и ждали, когда подкатит лифт), — я поддержал его за руку. Виталик заторопился, заговорил:

— Игорь Петрович… это, конечно, правда… так и было… Но это нечаянно.

— Ладно, ладно, — успокаивал я. — Бывает…

— Так получилось. Нечаянно получилось. Я даже не знаю — почему. Мне ведь, в общем, не нужны деньги.

Он стоял опустив голову.

Подошел лифт.

— Поехали, — сказал Эдик Шишкин с легкой мужской насмешкой. И подтолкнул его в лифт. — Тоже мне, нечаянный любитель злата!

Они уехали. Лифт ушел вглубь, понесся с тихими утробными звуками в глубину шахты. И как тут было не сместить минуту к минуте и не подумать о том, что в нас тоже есть свои темные глубины и шахты, которых мы не знаем.

Неожиданно в проеме кухонной двери возникла Аня. Она зябко куталась в кофту. И заспанным голосом спросила, что это был за шум.

— Виталик был. И Эдик Шишкин, — сказал я. — Эдик все-таки увел его в газету.

— Как это — увел?

Я объяснил.

Аня зевнула.

— Его правда там опубликуют?

— Возможно. Если он справится с репортажами.

— А он справится?

— Думаю — да.

И я рассказал ей, что Эдик едет в командировку в Ставрополье — там еще тепло, ни дождей, ни снега. Эдик берет с собой Виталика — они будут мотаться по совхозам и МТС. Писать репортажи. Мчаться на попутных машинах. Ночевать где придется. Жечь костры в поле…

— И правильно он сделал, что ушел с Эдиком, — вспылила вдруг Аня. — И не вздумай на него дуться.

— Я и не дуюсь.

— А почему вы так шумели?

— Мы не шумели.

Аня была беспричинно раздражена, как бывает раздражена женщина, которая вдруг со сна встала и не знает зачем.

Из первого периода я узнал, что после ранения Павел Старохатов был оперирован тут же, под открытым небом. В кустарнике, прямо на желтых осенних листьях. Наркоз был плевый, какой там наркоз, две инъекции — и все дела, все время стонал. И повторял: