Владимир Маканин - Портрет и вокруг

Дело шло к развязке. У незадачливого искателя отняли жалкий скарб и шкуры. Потом отняли последних жен, — дети его одичали, бродили, как бродят шакалы, и один из голодающих сыновей уже охотился, пытаясь подстрелить из лука или слабенького зверька, или отощавшего папашу. Искатель истины остался один. Род напрочь запретил ему заглядывать в теплую их пещеру и показываться на глаза людям. И жил он теперь только со своими ледяными сосульками. А истины все не было и не было.

И однажды — уже понимая, что погибает, — бедный дикарь с невыразимой душевной мукой крикнул своему богу:

— Скажи… есть ли истина?!

Бог ответил ему:

— Есть истина. Существует.

— Почему же я никак ее не найду?

— Потому, что это дело удачи.

— Не понимаю…

— Ты ищешь, и другой ищет, и третий, а открытие, или, как ты говоришь, истина, запланировано на ваши пять столетий, если мне не изменяет память, всего одно… Одно!

Бог полез в грудной карман, стал там рыться — вынул записную книжицу и прочел дикарю приметы того, кто найдет истину.

— «…Найдет истину, — читал бог, — тот, кто ищет ее в холоде и голоде, плюс — удачливый. Если считать с этого момента, истину найдут через 126 лет 3 месяца и 8 дней. Приметы: найдет ее человек из племени уку-аку. Левое ухо чуть больше правого. Большое родимое пятно под правым соском. Колени заметно внутрь…»

Бог читал и читал приметы. Наконец закрыл книжицу.

— А я? — спросил несчастный дикарь, положивший на поиски всю жизнь.

— Что ты?

— А как же я?

— А вот так.

И бог ушел — заторопился, заспешил, потому что он уже здорово заболтался, а дел много, очень много. Таков финал. А открытие или истина, которую искал бедняга дикарь, состояла, кажется, в том, что людям его времени пора было сеять злаковые — то есть предстоял целый переворот в их жизни: хлеб! Они были уже накануне. И кто-то должен был вот-вот догадаться и, впервые посеяв зерна, спасти племя от вымирания. Кто-то — но не наш дикарь. Не каждый же, кто ищет, находит истину.

В жизни горемычного искателя особенно тяжким был тот самый момент, когда бог сообщил бедняге, что — увы! — не ему суждено отыскать истину своего века.

Несчастный человечек из палеолита был убит горем. Он, потративший лучшие годы, чтобы жить среди сосулек, даже осмелился переспросить:

— А это точно, господи?

— Это уже факт.

И вот тут наш дикарь оказался в состоянии, когда человеку ничего не хочется. Он брел среди зимостойких папоротников и думал: зачем же я жил? Зачем мучился? Чего ради мерз?.. Он притащился к сородичам в теплую пещеру. Родичи, как всегда, шумели, что-то делили. Он сказал одному из них: дескать, так и так, не мне, оказывается, найти истину.

— Будто новость, — фыркнул родич.

— Ты догадывался об этом?

— А чего ж тут догадываться, — грубо ответил родич. И в сердцах хватанул дубинкой по стене пещеры.

Это он врезал по собственной тени. У родича болел пульпитный зуб, и он думал, что, может быть, тень на стене пещеры — это его болезнь.

— Значит, ты никогда… никогда не верил в меня?

Родич даже не стал ему отвечать. Продолжал гоняться с дубинкой за тенью.

Искатель истины отошел в глубь пещеры, и сердце его разрывалось от боли. Сердце всегда сердце. Он вдруг увидел любимую свою жену, которую у него давным-давно увели. Других жен тоже отняли, но эту отняли самой первой. Она была юная, она играла. Перебрасывала отломившийся кусочек сталактита с одной ладошки на другую.

— Знаешь, — сказал он ей, — мне не найти истины. Такая вот новость.

— А ты разве искал истину, миленький? — удивилась она.

Он помрачнел:

— Искал.

— Не надо было уходить так надолго… А что такое истина — бусы или кушанье?

Это его доконало. Оказывается, большинство и знать не знали, что он что-то искал. Искать можно было вмерзший труп мамонта. Или съедобную травку. Или острый камень для боя. А что еще?

И вот он вернулся в свою холодную пещеру. Один, как и положено в трагедии. Сел и прислонился к ледовой стене.

— Больно, — сказал он.

И еще раз повторил:

— Больно.

Зачем ему было жить? Солнце светило зря. Пещера была зря. Все вокруг было зря.

К чему я и веду. И век не каменный, и не бог весть какую истину я искал, а тоже было больно… В таком вот бессмысленном состоянии оказался я после визита к Олевтиновой. Искал, искал — и все зря. Большая, тщательно и терпеливо построенная конструкция портрета рассыпалась, будто была из детских кубиков. Никакой потаенной воровской наследственности в Старохатове не было. Павел Леонидович был чист; бывает же чист человек, куда от этого денешься.

Была кровать в гостиничном номере — все это происходило в городе Минске. После посещения Олевтиновой я лежал на кровати ничком, в ботинках, одетый, уткнувшись в подушку лицом. Иногда поворачивался и столь же бессмысленно, как в подушку, смотрел в потолок.

А начиналось так радужно. Я сразу же добыл телефон и — этим же вечером, едва приехал, — позвонил Олевтиновой. Сказал, что очень хочу увидеться. Ее звали Анна Степановна («Анна — это как Алла, Ангелина», — отметил я машинально).

— Приходите, — сказал поставленный женский голос. — После семи.

И я пришел после семи. И увидел, что актриса оживлена. Ей было пятьдесят пять, и в ней еще не все уснуло. Было заметно, что я для нее не я, а некий «молодой человек, принесший цветы», и робеющий, и, как надо, помнящий, что она известная актриса: немножко в нее влюблен, и вежлив, и «строго одет», и в общем не самой дурной наружности, так что будь в этот вечер десяток лет соответственно смещен с той или другой стороны — кто знает… Все это было в ней, присутствовало, но было в высшей степени сдержанно и в узде, и, разумеется, можно было считать, что ничего такого не было.

— Я собираю материалы о жизни Павла Леонидовича, — начал я выкладывать ей то, что заготовил в поезде.

— Для книги о нем?

— Нет. Готовится энциклопедия по киноискусству, — говорил я, — и, возможно, статью о Павле Леонидовиче доверят писать мне. Хотя это и не наверняка.

— Вы скромны.

— Я начинающий.

— Но в будущем вы, вероятно, думаете о книге?

— Все мы мечтаем.

Олевтинова улыбнулась. И хорошим, ясным своим голосом сказала:

— С удовольствием с вами побеседую.

И я как бы подмигнул себе: дескать, вот оно, Игорек, начало. Еще два-три часа милой и аккуратной беседы (а что такое два-три часа!) — и ты узнаешь о Старохатове все, что хочешь узнать.

Но узнал я совсем другое.

И не потому, разумеется, что я представился ей молодым представителем клана энциклопедистов, — актрису это не испугало и не заставило говорить о бывшем муже одно хорошее. В начале разговора — да, одно хорошее. Это было. Но еще в вагоне, когда я падал духом и томился от станции к станции, как-никак виделось чуточку дальше, чем «начало разговора». Женщина есть женщина. Она разговорится, если уж пригласила. Потому что к той минуте, когда вечер будет тихо-тихо переламываться на ночь, человеку ничего не остается, кроме как разговориться. И когда она будет разливать чай, прогибаясь в полнеющей талии, а ты будешь спрашивать, откуда у нее такая милая посуда и такие веселенькие обои на стенах («Я таких даже в Москве не видел, а я, поверьте, бываю у людей»), — после всех этих великих пустячков в ней взыграет уже воистину великое женское качество — прямота.