Владимир Маканин - Портрет и вокруг

— Вы, видимо, очень любите обставлять квартиру?

— Что вы, что вы!.. Я просто перевожу полсценария на вещи.

— Зачем?

— Так виднее. Так заметнее… Это же целая гора вещей!

— Вы очень интересно и очень наглядно оцениваете человеческое благородство, — заметил Володя мягко, но уже с ядом.

Именно в этот момент я и почувствовал, что нахожусь на грани истерики. И почему, собственно, на грани, — возможно, это она и была. Истерика. В такой вот своей неброской разновидности. Нервная разрядка как следствие явной и крупной неудачи.

Именно в тот момент я и спохватился.

— До свидания, — сказал я. И встал из-за стола. — Мне пора.

— Я поставила кофе… Посидите еще.

— Спасибо. — И я пообещал милым супругам: — Если буду в Минске, непременно опять загляну к вам.

Они промолчали.

Я оказался один в купе, и это было скорее плохо, чем хорошо. Одиноко было — и повезло лишь в том, что, пока я ехал, за окном беспрестанно шел снег. Была ночь. И поезд летел, как только может лететь скорый поезд в ночь и в снег.

Остаться без дела и тем более остаться без дела вдруг — это гнетет. Я был точь-в-точь как скромняга водопроводчик, которого вытолкали в отпуск среди зимы. Ни домино, ни рыбалки и только томящий засос неубитого времени. С утра его дергала теща, потом дергала жена — все время на виду! — потом соседи, потом учителка школьная остановила и промывала мозги насчет туго учащихся детишек. И вот он стоит почти в одиночестве возле зимнего пивного ларька и — кружку, еще полкружечки, еще кружку — и все это не спеша, медленно-медленно, потому что, как ни спеши он, допустим, ради тещи, ради жены и школьной учительницы, все равно времени невпроворот.

И если я видел такого вот водопроводчика, отправленного зимой в отпуск, чтоб хорошенько отдохнул, я с угаданным удовольствием пил с ним пиво — стоял бок о бок и рассуждал про вчерашний хоккей.

— Да брось, — говорил я, — Фирс уже не тот.

— Как не тот? А щелчок?

— Да разве это щелчок? Был твой щелчок, да весь вышел…

— Как это вышел?!

— Кончился.

— Да ты что! — возмущался он; мы ссорились, а потом расставались друзьями.

Потом я приходил домой. Аня запрограммированно и в меру сурово спрашивала, где я шлялся, а я (точь-в-точь как мой друг водопроводчик) не знал, где я шлялся.

— Но ведь где-то ты был?

— Нигде не был.

— Но ведь вечер уже…

Я пожимал плечами и искренне старался припомнить, где же я был.

— Но, Игорь, времени-то сколько прошло!

Аня не сердилась — теперь я даже кожей был дома, весь с семьей, весь домашний. А если два-три часа пошлялся, мужику это не в укор. Развеялся — и лады.

Садился за стол и ел — не столько от голода, сколько от безделья. Что-то читал, тоже от безделья. Даже пытался Аню любить от безделья, но она (молодая!) была на этот счет чрезвычайно чутка. Получив отказ, я обижался, но тоже скорее от безделья. Утыкал глаза в книжку и молча дулся. А иногда — вслух. Напоминал ей, что вот раньше она была не такая прохладная. И ведь почти всерьез дулся.

Появился Виталик.

— Здравствуйте, Игорь Петрович… Вот и я… Вернулся… — Он похудел, щеки его ввалились, и весь он как-то обветшал.

— Пообтерся, — констатировал я, оглядывая его с ног до головы. — Ну? Как жизнь вольного репортера?

Жизнь вольного репортера оказалась непосильной. Эдик Шишкин загонял бедного Виталика. Они носились по Ставропольскому краю, не зная покоя ни днем ни ночью, — что ни ночлег, то новое жесткое место. То там, то здесь. Вскоре оба стали такими потертыми и зачуханными, что колхозники старались их в избу не пускать. Правда, колхозникам это редко удавалось, потому что не впустить Эдика Шишкина в избу было делом трудным. Выставить его из избы было еще труднее. Виталик сказал, что однажды Эдика попросту выбросили. Раскачали и выбросили. За руки и за ноги.

— За дело? — поинтересовался я.

— Ну конечно, — интеллигентно вздохнул Виталик. — Будто вы, Игорь Петрович, не знаете Эдика — он веселый, он остроумный, но ведь он из нахалов нахал.

Виталик рассказывал:

— …Каждый день краснел за него. Каждый день клялся все бросить. Но мне так хотелось, чтобы они стали меня печатать…

Он осекся. А когда я спросил, будут ли они его печатать, он покачал головой.

— Почему?

— Я не выдержал. Я ведь уехал.

Оказывается, кроме Ставропольского края, парням было предложено облетать еще и Краснодарский. Что и остался делать Эдик Шишкин.

— Да он Геракл! — вырвалось у меня.

— Эх, Игорь Петрович, — вздохнул Виталик, — Геракл просто щенок рядом с Эдиком.

— А он там не загнется, в Краснодарском крае?

— Что вы!

— Но теперь и там уже снег выпал.

— Пустяки! Эдик Шишкин не загнется. Эдик Шишкин вообще не умрет. Эдик Шишкин бессмертен.

И Виталик с горечью стал рассказывать, как они с Эдиком ночевали под трактором, а бывало — в стогу сена («Снег отгребем, Игорь Петрович, и лезем»), в пустом кинотеатре, в хлеву, в собачьей будке.

— Да, Игорь Петрович, да. Выгонит пинками Тузика и сам лезет на его место.

— Эдик?

— Ну да!

— А ты?

— А что я?.. Я, конечно, за ним лезу. На четвереньках. А уж за мной Тузик.

Он здорово слинял. Он сидел и подтверждал собой какую-то стародавнюю истину или сказку — о том, что ты уходишь и возвращаешься и что жизнь этими уходами и возвращениями тебя лепит. Она лепит. А не ты себя лепишь. Виделось тут простое и поучительное, — но не мне было сейчас толковать о простоте и поучительности.

И еще раз появился у нас Старохатов.

— Здравствуйте, — простецки сказал он всем нам с порога.

Он снимал свою дорогостоящую пыжиковую шапку, отряхивал снег и — на глазах — стал вдруг делаться совсем домашним. Совсем своим и простым.

Было похоже, что, пока он добирался от Дома кино до нашей девятиэтажной избушки, он по дороге там и сям ронял свою величественность, старел, опрощался, начинал заметнее шамкать — и сбрось еще полграмма, он окажется твоим старым знакомцем или свойским соседом, который забрел к тебе потрепаться о жизни и в финале узнать, не возвратишь ли ты одолженный червонец.

Аня шепнула мне:

— Видишь, какой он простой в жизни. Кто это придумал, что он высокомерен — вот уж пальцем в небо.

Я тоже как-то побывал у них, я не отказался (Старохатов пригласил) — и вкусно у них пообедал.

— Посидите еще у нас.

После кофе пожилая, некрасивая и верная жена Старохатова пробовала затеять светский разговор, однако она была слишком естественна и слишком не лукава, — затеять затеяла, а поддержать не сумела. Не собеседница. Помучив себя и меня минут пять, она отступилась. А потом включила телевизор. А потом решила использовать опыт веков и, поколебавшись, робко сунула мне альбом с фотографиями. Последнее блюдо, которое и в самых снобистских домах иногда дают тебе после сладкого. Рассматривая фотографии, я тотчас отметил, что расположены они по моим периодам , меня даже кольнуло. Старохатов Павел Леонидович, оказывается, видел свою жизнь точно так же, как видел его жизнь я.