Владимир Маканин - Портрет и вокруг

— Пшел! — ругнулся отец.

А потом ко мне:

— Ну и что?.. Значит, она еще не ходит?

Это про Машу.

— И сдвигов нет?.. А такого чувства, что вот-вот и завтра пойдет, тоже нет?

— Нет.

Он вздохнул. Он считал, что именно это меня и гложет и что я попросту удрал от своего горя. Потому что сколько ни твердят, что от себя не убежишь, а все-таки люди убегают, и еще как убегают, а значит, убежать можно.

— Эх-хе-хех… — выдал он еще один полновесный вздох.

И сказал:

— Я ж те говорил — пусть у нас растет. Пока я и мать ходим.

И осекся, будто нечаянно сказал что-то очень значительное. Возможно, оно и было таким. Очень значительным. Потому что мне стало неловко, что удрал я вовсе не от дочки, не от жены, не от горя или беды, а от чего-то такого, чему и не сразу дашь понятное имя. Мне было неловко, но не больше. Я только отметил, что вот ведь мне неловко. И продолжал лежать на высокой лежанке, неотрывно глядя на подымающуюся струйку дыма от моей сигареты. Потолок был рядом (руку протянуть), и струйка дыма натыкалась на него и стелилась, растекаясь по потолку обеими нитками — зеленой и голубой.

Утром случай вновь напомнил о собирателе книг, зачарованном п-п-пространством. Был завтрак. Была картошка с постным маслом и луком. Я еще не уполз к себе наверх, то есть на лежанку, — сидел и ел.

— Здоровы будем. — И вошел мужичок. Слегка в снегу. И с выражением на лице, с каким приходят к большому начальству. От меня, «ученого человека», он чего-то хотел, а матушка шепталась с ним в сенях, не пускала и пыталась выпроводить. Но не удалось.

Мужичок стоял и смотрел, как я ем.

— Садись за стол, — сказала матушка. — Раз уж ввалился, садись.

— Не, — сказал он.

И опять смотрел. Улыбался. Потом вытащил из-за пазухи толстенную книгу и шумно бухнул ее мне на стол.

— Был у нас осенью собиратель. Бородатый. — И он засмеялся. — Очень, стало быть, хотел вот эту книгу.

— Ну и что? — спросил я.

— Я ему не уступил.

— А теперь?

— А теперь денежки нужны стали, вот повезу книгу в город.

— В букинистический?

— Не. К нему домой повезу. — Мужичок вновь засмеялся. — Он мне адресок оставил.

— Ну и езжайте.

— И поеду.

Я не понимал, чего он от меня хочет: я ел и ждал, что он скажет. А он ждал, что скажу я.

— Дальний конец, — снова приступил он к разговору.

— Да…

— Дорога… В поезде и билет брать надо.

— Конечно.

— А за билет денежки.

Тем временем я листал книгу, разглядывая на ломких страницах вязь старославянского шрифта. И положили они ему другую доску на грудь, и грудь хрустнула (должно быть, о муромских ковбоях)… Очевидец, но… не ангел я, а человек грешный. И зело исполнен неведения…

— Денежки, — вздохнул мужичок. — За все плати денежки.

И до меня вдруг дошло — он не знает точной цены книги.

— Боитесь продешевить?

— Ну да, — просто и прямо сказал он.

Я листал книгу. И зело исполнен неведения .

— Сколько он за нее вам предлагал?

— За сколько то есть брал?

— Да.

— За сто, говорит, возьму.

Я пожал плечами:

— По-моему, цена неплохая.

Но мужичок смотрел на меня уже совсем не с тем доверчивым выражением, с каким вошел. Он уже притерся ко мне и не робел. Привык. И потому вполне мог приоткрыть свою главную мысль — мысль состояла в том, что, если ему, человеку, нечто стоящее принадлежит, надо и взять за это нечто как следует. Не то время, чтоб бросаться лишним. И это совсем неважно, что книгу он нашел на чердаке, среди прочего хлама своего прадеда-дьячка, и поначалу даже собирался бросить на растопку. Это неважно. Надо взять полную цену. Вещь есть вещь.

— Так что же вас смущает?.. По-моему, цена неплохая.

Он усмехнулся:

— Само собой!

— Так в чем же дело?

— А если она сто двадцать стоит?

И он посмотрел на меня твердо и ясно. Как совесть. Если бы, конечно, совесть умела смотреть.

— Бывает, и сто дадут. Бывает, и сто двадцать, — начал я мямлить. — Все бывает… Я ведь не специалист.

— Точной цены не знаете?

— Не знаю.

— Извините нас.

Он взял книгу, запрятал ее тщательно под полушубок и повернулся к двери. «На незнающего напал. Только время потратил впустую», — думал он сейчас, с этим и вышел.

Он протопал неспокойным, ходким шагом, а я залез к себе наверх и привычно задернулся занавеской, оставив лишь небольшую щелку на случай, если вздумается покурить, лежа на боку. Оборотистый мужичок исчез, а фраза из его старой книги осталась, словно зацепилась, — ее можно было повторять, в нее можно было вдумываться и вслушиваться и перекатывать туда-сюда, как спичку в зубах. Исполнен неведения. Не ангел я, просто человек. И потому зело исполнен неведения… И, как всякая истинная глубина, это говорило и о моем, и о твоем, и о чужом, и о вечном. И утешало.

Иногда все же я шел за отцом скалывать, допустим, лед с колодца. И тоже хрустел снежком. И тоже щурил глаза на слепящий от солнца наст. И похлопывал рукавицами. Но вся эта жизнь и живость были на десять минут, потому что иссякал я моментально… И вот отец уже в одиночку скалывал лед, похохатывая, пошучивая и воротя лицо до отказа набок. А брызги из-под его топора или ломика летели тучей. Как рой. Колкие и мелкие льдинки.

— Погодка — ого-го-го?! — спрашивал он меня.

Я кивал.

И тогда он кричал сам себе:

— Погодка — ого-го-го! — и радовался ловкому топору и серебристым брызгам. Какая, ей-богу, красота! И хотя, конечно, этой красоты сыну из рук в руки не передашь (не удался он все-таки!), зима, что там ни говори, хороша, и солнце тоже, и жизнь тоже. Он, оптимист, это видит. А если кто-то этого не видит, им же хуже.

А сын, который «все-таки не удался», стоял рядом с отцом и, как положено тем, кто «не удался», думал среди зимы о лете. В прямом смысле. О лете и о том знойном давнем дне, когда матушка заметила в этом самом колодце двух ужей и подняла крик. Ужи вжались в бревна, пристроились примерно на середине колодезного сруба, и их пришлось выковыривать оттуда шестом. Это делал отец. А я, регулируя цепью высоту, удерживал под ними ведро — в это ведро ужи и падали с характерным звуком, один и другой.

Сейчас была зима.

— Здорово, Степаныч! — кричали отцу люди, в точности так, как и должны они кричать, если проходят мимо двора, где звучными ударами обкалывают на колодце белую шапку. Звон стекла. Звук хрусталя.

— Здорово! — кричал отец в ответ.

А они еще некоторое время топтались и смотрели, как возле отца сутулится вылезший на солнышко и, видно, болезненный сынок — горожанин.

— С сынком, значит? Вместе, значит, трудитесь? — кричали с улицы.

— Вместе! — кричал отец.

— Это правильно.

— А как же!

К февральским метелям я уже стал выходить из дому. Я шел и шел. И незаметно уходил очень далеко. Метель гнала меня в спину, и я послушно брел, забывая о том, что на обратном пути вся эта волчья радость будет мне в лицо. Как-то на дороге я встретил хлебовозку. Машина сидела в снегу и гудела от натуги, — я попробовал подтолкнуть, но без успеха, а потом купил у них полбуханки. Хлеб был горячий. Я съел его весь, кусок за куском. Шел и ел.