Владимир Маканин - Портрет и вокруг

— Еще водицы?

— Ага.

Приходил кто-нибудь из соседей — шумно обивал в сенях нога об ногу снег, затем счищал его веником. А войдя в жилую комнату, все топтался, будто обивал остатки.

— На базар машина пойдет завтра, — докладывал он матушке.

— С утра?

— В обед. — А затем он сообщал новость: председатель и его шофер Ванька обморозили щеки. Председатель вроде ничего, а Ваньку будут резать.

— Ос-споди! — всплескивала мать руками.

— Дела-а-а…

— Как же это они? Застряли, что ль?

— Не. Просто ехали.

Потом начинался шепот. Это обо мне. Пришедший хотел хотя бы словцом перекинуться — нельзя же так! Если сын «библиотекарши» не слазит с лежанки, не кажет носа на улицу и, стало быть, больной, надо знать, чем он больной. Грудь или голова? Или, может, расшибся? поранился сильно?.. Чего ж тут скрывать…

— Не больной он, — в десятый раз объясняла матушка. — Переутомленный.

— Чем же это он переутомился?

— Жизнь такая!

— Такая уж тяжелая?

— Тяжелая не тяжелая, а вот переутомился…

Они уходили. Я протягивал руку, отшторивал занавеску (она закрывала и отгораживала меня, лежащего на лежанке, как бы пологом) и закуривал. Лежать, чуять тепло боком и обволакиваться дымом — вот и занятие. «Посреди сигареты» я свешивал ноги с лежанки и докуривал сидя. Потом вяло спрыгивал на пол. Выходил ненадолго — и только во внутренний наш двор, надев отцов тулуп и его же валенки. Так было проще. Выйдя, сидел на чурбаке и, жмурясь от пурги, смотрел на опустевший наш огород (а вокруг выло и мело) и на наши жалкие, голые и почти утонувшие в снегу четыре яблоньки.

— Вот ведь дует, — подходила мать. — Игорек, снегу-то, а?

— Что?

— Ты б подвигался. Чего сиднем сидеть.

И уходила. И тянула за собой, как тянут нитку, свою хлопотливо бесконечную фразу:

— Зашла, Игорек, домой — дымища кругом, думала, ты за занавеской лежишь у себя, на лежанке, — говорю: курил бы ты в сенях — и что-то рассказываю, смеюсь, то да се — ба-а-атюшки, а тебя-то, оказывается, нет, — так сердце и остановилось…

Двадцать пять заснеженных крыш по эту сторону дороги. И двадцать пять по другую — и вьюга, которая воет, метет и уже, кажется, сама сдурела, дуя в свой свисток. Пространство… Я вспоминал собирателя книг, бородатого заику, — он шастал от деревни к деревне с громадным рюкзаком, в плаще-болонье и резиновых сапогах. И в кепочке. В зимнее время он, разумеется, сюда не наезжал — только летом или осенью. Был здесь когда-то монастырек, были старые книги; монастырек давно рассыпался, а книги рассеялись по деревням — выпали в осадок после сложной химической реакции. Там и сям валялись на чердаках. А бородач в плаще-болонье их выискивал. Выискивал и уговаривал отдать или продать.

— Тут нужно т-т-терпение, — говорил он.

— Конечно, — смеялся я. — Как во всяком деле.

— Н-н-нет. Не к-к-как во всяком.

В деревне его, понятно, считали бездельником. Плюс к этому он был скуповат и неохотно платил за постой. А после того, как он пытался «б-б-беседовать» с семнадцатилетней Зинкой Трубачевой в шалаше за рекой, его отвели в милицию на пробу. Но документы были в порядке. Он действительно имел полное право шастать по деревням, не работать, а только искать книги.

Однажды мы разговорились — он начал с оправдания. Заговорил сразу же о Зинке, очень хотел вернуть себе доброе имя. «Х-х-ханжи какие, — говорил он. — П-п-парня у нее н-н-нет. Мужа н-н-нет. Ей же общаться х-х-хочется». Он был по сути своей трогателен. И добр. И конечно же из чудаков. Потому что так уж устроено, что, если человек хоть на грамм тебе непонятен, ты уже твердо знаешь, что он из чудаков.

— Бывал здесь зимой? — спросил я.

— Нет… Что ты!

— Холодно?

— 3-зимой здесь уж-ж-жасно.

Но если бы не «уж-ж-жасные» метели, он бы, конечно, приезжал сюда и зимой. Потому что здесь можно понять и осмыслить многое. Так он сказал. И тут же впал в декламацию: «Россия — это п-п-пространство. Это в-в-вьюги поперек поля. Нельзя п-понять Россию без п-п-пространства», — он очень уж декламировал и завывал, а я этого не любил, потому что всего несколько лет назад сам декламировал и завывал точь-в-точь как он. И я уже хотел спросить его, можно ли понять Россию без шалаша и Зинки Трубачевой. Но не спросил. Он так жадно затягивался дешевой сигаретой, кривил от дыма рот, смаргивал слезы. «П-п-пространство, — шептал он, — к-какое бесконечное п-п-пространство».

Когда вьюга сходила на нет, вместе с ней сходило на нет пространство. Оно все еще было великим и заснеженным. Но уже не было ужасающим. Я сидел в тулупе, выставив нос, щурился от ослепительного наста и видел, что снег снегом, но вот ползут две машины, а там люди, а там переезд через реку, электричка и Москва. В сущности, близко. Отец и мать для того и переехали сюда с Урала лет пять (уже пять!) назад, чтобы к надвигающемуся концу быть поближе к родному сыночку. Потому что родной сыночек хотел жить только там, где жил. В Москве.

— Ехали-ехали, — вздыхала склонная к пессимизму мать, — почти к самой Москве приехали. А зимой все равно не чувствуется, что ты от нас близко.

Зато отец говорил:

— Рядом живем!.. Даже зимой чувствуется, что ты от нас неподалеку.

Отец был оптимист. Всегда и во всем. Без оговорок.

К вечеру, видя подымающийся табачный дым и сообразив, что я не сплю (задернутый занавеской, я лежал тихо, как мышь), отец подходил к лежанке:

— Может, мы, Игорь… это самое… то есть выпьем?

И отец задирал кверху лицо, чтоб меня разглядеть. И виновато улыбался, как бы извиняясь за пустоту жизни. Чем же еще, дескать, в деревне развеешься? А ведь, говорят, помогает. Посидеть, похрумтеть огурчиком. А там, глядишь, и поговорить.

— Игорь, может, спустишься?..

Но даже если я выпивал, меня опять тянуло на лежанку: залезть и не двигаться. Что я и делал. Когда я там лежал, мне казалось, что меня вообще нет и что, если б не шаркающие вдруг шаги матушки — шур-шур-шур, — я бы совсем растворился. Пустота в пустоте.

Они, к счастью, мало обо мне думали. Ты рядом с ними, но ты сам по себе, а они сами по себе. Потому что ты давным-давно для них уже не взрослеешь (хотя годы идут), а, наоборот, все больше превращаешься в того самого Игорька, которого нет и в помине. Происходит обратное движение. И опять, как и давным-давно, их начинает интересовать лишь одно: не болит ли у тебя животик, не дать ли водицы, тепло ли обут и не надует ли в бок.

А того тебя, который лежит на лежанке, они не трогают и ни о чем не спрашивают. Того дяденьку они мало знают. И едва ли хотят знать.

Но однажды отец заговорил.

Он долго-долго мялся у окна, топтался — там, где герани, — потом повернулся ко мне. Тут ему под ногу попался сонный кот, кот рявкнул и хотел отскочить к печке — отец в сердцах пнул, после чего кот не только выполнил свою программу, но и дважды перевернулся в воздухе.