Владимир Маканин - Портрет и вокруг

Старохатов сначала был молодой, и впрямь лихой, и впрямь быстрый, перетянутый поскрипывающими ремнями — это напоминало стоп-кадры фильма о военном времени, и фильм был знакомым.

В касках (у дороги).

В пилотках (у дороги).

С оружием (в окопе).

На двух снимках они стояли вкруговую возле «газика» — гордости и чуда военных корреспондентов. Фотографии были выцветшие, как и положено было быть фронтовым фотографиям.

Второй период: даже без пристального разглядывания (и без знания того, что знал я) было видно, что Старохатов сфотографирован здесь не в самые сахарные минуты жизни. Олевтинова в гриме. Олевтинова на съемке. Олевтинова в костюмерной. А он, Старохатов, стоит в общей толпе почитателей, стоит с наигранной бодрой улыбочкой, стоит стиснутый, и тут же стоят влезшие в кадр работяги осветители, одетые в хламиды и пожирающие кинодиву глазами, как и положено ее пожирать: ох, хорош бабец!..

А дальше пошли его собственные фильмы, Олевтиновой больше не было.

Первое фото. Целая вереница взявшихся за руки, кланяющихся, как болванчики, людей, и сначала не ясно, что это за цирк, — но дальше уже ясно: премьера фильма . И сам Старохатов в центре. Рука об руку с режиссером — оба они, как и все остальные, в полупоклоне.

И еще одна премьера. И еще. Становление Старохатова.

И тут же — параллельно — от фото к фото выстраивался личный мир художника. Семья. Дом. Третья жена. Опять верная и некрасивая, как окончательное решение загадки женской души для Павла Леонидовича Старохатова.

— Посмотрите, — сказал я, прихватывая двумя пальцами фото Старохатова в пилотке (Старохатов сидел у костра и пробовал кашу из большого походного ведра). — Не из этого периода фотография.

— Действительно. — Жена Старохатова мне улыбнулась. Гость оказался с пониманием. Смотрел. Не помирал со скуки.

— Я ее пристрою в начало, — сказал я.

— Куда?

— В военный период.

— Да-да. Конечно! — Старохатов засмеялся — ему понравилось.

Я пристроил, это было проще простого, а сам вернулся в третий период, в котором не по дням, а по минутам росла их семья, рос их сын Толя.

Троица — папа, мама и сын.

Семейство путешествует.

Семейство на Кавказе. Они вылезли из своей машины, перевесились — все трое — через перила моста и осторожненько плюют в шумящую горную речку. Все трое только этим заняты. Фото, чтобы посмеяться после.

И, разглядывая этих трех человечков и их махонькую машину среди гор-великанов или в мрачном ущелье, ты вдруг думал, что, может, это действительно и есть то, что ищут и иногда находят. Оно самое. Счастье. Именно ради этой минуты, ради этой спокойной возможности поплевать в холодную горную речку, трудился и хорошо лил пот Павел Леонидович Старохатов.

А потом было последнее — Мастерская. Мэтр, окруженный учениками.

А потом я захлопнул альбом и простился с хозяйкой, с хозяином.

…И если я не напишу повесть-портрет, это будет то, что зовется непроизводительными расходами: труд впустую, вот как это зовется. А на труд впустую ты не имеешь права. Потому что у тебя семья. Потому что ребенок.

И тогда я спросил себя: а что ты сделаешь с недопонятыми случаями соавторства — с теми случаями, когда он грабил ребят?

И ответил: отброшу.

И еще я спросил: как же так?

И ответил: а вот так. Не было этих случаев. Не видел. Не слышал. Не понимаю, о чем это вы.

С антресолей я снял картонную коробку, это была обычная магазинная коробка из-под печенья — там было собрано всё о Старохатове . Всё, что я собрал за эти месяцы. Сценки. Чёрточки. Штрихи биографии. Разговоры, которые я припомнил. Разговоры, которые я узнал и записал.

Материал был готов и уже давил, ждал меня, аккуратно расположенный по все тем же периодам жизни Старохатова. Война к войне. Олевтинова к Олевтиновой. И так далее. Я начал, но дальше одной-единственной фразы не сдвинулся.

«В тихий предрассветный час лейтенант Марийкин подошел ко взорванному мосту», — тут (у моста) он присядет и будет думать о погибшей семье. И о себе. И о войне. А впереди у него женитьба на актрисе. И фильмы. И новая семья. Но ничего этого лейтенант еще не знает… Я перечел фразу, и во рту стало кисло. Я, конечно, догадывался, что, если буду писать о «подправленном» и «улучшенном» Старохатове, неминуемо сделаю дешевку. К тому же случайным образом улучшение было как бы уже связано с тем, что меня хорошо приняли у Старохатова. Покормили, и кофе я пил. И обещал бывать. Сладкого покушал.

«В тихий предрассветный час лейтенант Марийкин подошел ко взорванному мосту», — я не сводил глаз с этой фразы, и во мне что-то тихо распадалось. И распалось. И хлынула та самая пустота, которая уже несколько дней собиралась хлынуть — еще со времени Минска и той гостиничной койки. (В тот же день из-за какого-то пустяка мы вдрызг разругались с Аней, и я собрал чемоданчик.)

Среди зимы я оказался в небольшой деревеньке. В небольшой, занесенной, завьюженной и как бы богом забытой. Я только и делал, что лежал и чуял боками тепло, то правым боком, то левым. У родителей не было русской печки, но лежанка от гудящей печи все же прогревалась, и уже в седьмом-восьмом часу утра я чуял это тепло и слышал сквозь дрему (первые звуки утра) шаркающие знакомые шаги.

— Матушка, — звал я.

В голове пусто. И полная расслабленность. А голос — будто и не твой голос — утробно и сипло зовет:

— Матушка!..

— Воды, что ли?

— Ага…

Она еще пошаркала там и сям и вот уже подавала дрожащий ковшик. В нем было до половины воды — самый раз.

Через полчаса сквозь дрему я опять слышал ее шаги — шур-шур-шур, она ходила по дому, вся в своих привычных заботах и ежедневных делах, которые все равно не переделать, но которые обязательны, как обязательны у человека руки и ноги. Из дома не уйдешь. Из деревни не выпрыгнешь. И так просто и быстро стала моя мать деревенской бабой. Но как-никак она сорок лет проработала библиотекарем. Как-никак в школе. И, уже отойдя — там уже не работая, она некоторое еще время держалась. Читала. Обсуждала что-то. Но теперь пришла совсем уже старость, поздняя старость . И матушка уже никуда не ходила, кроме как на рынок. А дома стала кряхтеть, откашливаться и ходить враскачку, как все старухи. И речь — вот что удивительно! — речь ушла, как уходит вода из нового русла в старое. Вместо почти безукоризненных периодов появились размытые, глухие слова с неверным ударением, с «шабрами», с «мы хочем» вместо «мы хотим» и всеми прочими блестками. И куда все девалось. Давнее, детское — казалось бы, навек забытое — вернулось в плоть и в кровь за каких-то три-четыре года. Это жизнь.

— Матушка!..

Она шаркала — подходила совсем близко.