Владимир Маканин - Портрет и вокруг

Тем более актриса. Свой мир, свои мнения и взгляды — какие-никакие, но свои. Не она для Старохатова, а Старохатов для нее, вот так-то, знай наших. И ясное дело, она не станет таиться и умалчивать — чего ради?.. И ведь (умница) знает, что в энциклопедию или книгу так или иначе пойдут одни сливки. И уж ей-то, оставленной жене, эти сливки сбивать в масло не придется — сам собьешь, не новенький. А не собьешь, тогда там, где дали тебе работу, поморщатся и подыщут такого, кто сбивает получше.

— Так или не так? — И актриса засмеялась, пошутив, что сливки мне придется сбивать самому.

— Все так.

— Я правильно понимаю ситуацию?

— Абсолютно!

А потом спрашивал я.

— …Значит, Старохатов ничего не захотел взять после развода?

Были и другие вопросы, был и этот. Чай и предварительное воркование расслабили, но когда глубина разговорного русла определилась вполне, голос мой стал нормален. Голос идущего по следу — возможно, я даже перебарщивал, нападая и наседая. Но ей пока не слышалось. Она была в себе. В своем прошлом.

— Он не взял ни копейки. Он все оставил.

— Благородно.

— Да, — сказала она, — мужчины частенько бывают благородны, когда бросают жен. Покрывают грех. Но Старохатов не покрывал грех, у него это было по-настоящему. — И тут она подыскала, чтобы стало понятнее, словцо не своего поколения, а нашего: — По-настоящему. Без дураков.

— Видимо, все-таки чувствовал себя виноватым.

— Он?

— Разве нет?.. Благородство, конечно, чистая река. Но, по-моему, в эту чистую водичку хочется залезть, когда ты малость виноват.

Она закурила.

— Дело прошлое, но не солгу — он не был виновным в нашем разводе. Я была виновной. Это правда. И добавлю… — она подбирала самые прямые слова, — виновной была потому, что обманула. Обманула его пошло и мелко.

Я ничего не сказал, что же тут скажешь.

— Пошло и мелко, — повторила она. — И уж хотя бы я сказала Павлу все как есть. Но нет. Я до последнего выкручивалась.

Она не стала говорить, что была Старохатову плохой женой и что все эти события и сам развод стали для нее уроком, — она была умница. И знала, что либо я сам соображу и сам в это поверю без подсказки, либо не поверю вовсе, как бы она ни каялась.

Она сказала лишь вот что:

— Для меня это была серьезная встряска. Понадобился год после этого — у вас в Москве на гастролях меня тоже в тот плохой год ругали…

— В театре вы по-прежнему играете?

— Да.

— Что сейчас идет?

Мы поговорили и об этом — она порекомендовала два спектакля. А затем из-за такой вот театральной декорации вышел на сцену мой вопросик — выполз довольно буднично, как третьестепенный актер, знающий себе цену.

— Но, быть может, — спросил я, — Старохатов был благороден и ушел, как вы сказали, в одной рубашке, однако с прицелом?

— Не поняла…

— Он ведь от вас в Москву уехал, — может быть, его в Москве уже ждали?

— В Москве?

— Ну да. Почему же не быть благородным, если он уехал от вас — извините за оборот — к еще более вкусному куску пирога?

И я совсем уж в лоб:

— Может быть, он от вас ушел к другой?

— Вы спрашиваете сейчас как — извините меня тоже, — как для протокола.

Олевтинова одернула меня.

— Простите, ради бога, — спешно произнес я, — увлекся…

— Похоже.

— Я ведь немного чокнутый, как все, кто только что с поезда.

Она засмеялась:

— Сделаю вам скидку.

— А все-таки вопрос остался вопросом, — сказал я, тут же распрямляясь, как распрямляется ванька-встанька, и глуповато улыбаясь, как он же.

Я не желал терять времени. А главное, не желал терять, как выражаются хирурги, подхода — ткань порезана, мышцы раздвинуты, делай дело сейчас.

— Это ведь важно, Анна Степановна. Мне, к примеру, важно…

— Что ждало его в Москве?

— Да, — спросил я, — что?

— Ничего не ждало.

— А вот мне говорили, что он не остался на всю жизнь с разбитым сердцем — женился. И семья. И ребенок.

— Это уже позже.

И она рассказала, что первые два года пребывания в Москве Старохатов был гол и бос. Перебивался кое-как. Жил у знакомых, которые охотно пускали его пожить на май или на ноябрьские, когда в большой квартире и без того шумно и людно и лишний человек не помешает, которого, кстати, можно послать в гастроном, на почту или куда-нибудь еще, если руки-ноги у него в порядке. А руки-ноги были в порядке. Но в будни от него старались избавиться. Кормили и поили, но все же сплавляли в другой дом. За два года он сменил углов восемь — десять и уж наверно научился неслышно ступать в вечерние часы по чужим коврам и половицам. И неслышно стелить себе в углу. И еще более неслышно завтракать в одиночку, когда хозяева еще спят.

— И он ни разу не приехал? Ни разу не попросил у вас денег или помощи — так сказать, по старой памяти?

— Нет.

— Но если он ушел в одной рубахе, значит, здесь оставались его вещи?

— Он не подавал на раздел имущества. Вещи поэтому были мои.

— Но должно же было хоть раз сработать в нем хапанье! За два-то бездомных года! (Я так и сказал хапанье — обмолвился, само вырвалось — шутка ли, все мое рассыпалось на глазах!)

— Какое хапанье?

— Ну так… Это так… Это про деньги, — залепетал я. — Но ведь не был же он тогда уверен, что станет Старохатовым!

— Не знаю… Знаю только, что за четыре почти года, которые мы прожили, я заметила в нем лишь одно чувство к деньгам.

— ?

— Брезгливость.

Вот именно. Черным по белому. И я почувствовал, что меня треснули обухом — притом не как-нибудь, а по темени, как бычка, обухом и без иллюзий. Если женщина, живя бок о бок, за четыре почти года ничего такого не учуяла, можешь считать, что не учует никто. Потому что там нечего учуять.

Но я еще держался.

Когда факт сам по себе убедителен, у тебя еще остается возможность усомниться не в факте, а в человеке, от которого факт исходит.

— Значит, два этих года в Москве он бедствовал?

— Очень.

— А как вы это узнали?

— От моей мамы — она жила в Москве. И мне сообщала все, вплоть до подробностей. Моя мамочка — она, знаете ли, была суровая женщина. Без эмоций. Как статьи вашей энциклопедии. Только факты…

— А каким образом узнавала о нем она?

— Она вообще киношные круги отлично знала. Всю подноготную. О каждом.

— Актриса?

— Да. Сейчас ее уже забыли.

Я много спрашивал и на все получал исчерпывающие ответы — отстоявшиеся, как отстаивается со временем взбаламученная вода. Чистые ответы. Прозрачные. Если бы за Старохатовым в первые московские годы послеживала и поглядывала подруга Олевтиновой или даже сестра, я мог бы сомневаться. Попытался бы сомневаться. Поискал бы «за» и «против». Но что можно было выставить против всевидящей мамаши, которая «без эмоций» и которая похожа на том справочника? Тут можно было только одно — смириться. И я смирился.