Владимир Маканин - Портрет и вокруг

— Ну, делайте… Зашивайте… Зашивайте…

И полевой врач прикрикнул:

— Я еще не разрезал, а ты уже — зашивайте. Быстрый какой!

Могла быть повесть о том, как мебельное то время поглощало пишущих людей одного за одним, — поглощало, вбирало в свои недра. И из старшего поколения. И из средних, начиная от Женьки Бельмастого и кончая мной. И даже самых юных, как Виталик, — всех без разбору. Для пластического выражения можно было бы спроецировать творческую их гибель на ту картину кастрирования коней, которое я видел там, на берегу Оки. Творческий человек бросил искусство — и вот кастрируют коня. Еще рассказ о несостоявшемся творце — и еще один конь. И так далее. И все более усиливать к финалу изобразительную сторону этого старинного действа, все более тщательно показывая, как их валили, рыжих, и серых, и вороных, как потом подымали, говоря, что они теперь будут колхозными, как трепали их по шее и как они убегали вдаль и, выхолощенные, долго-долго там ржали.

Он пришел к нам, хотя видеть его здесь — это было нечто совершенно новое. Нечто непредвиденное. Но это был он, Старохатов Павел Леонидович, и он даже посидел у нас на кухне.

— Здравствуй, — просто и спокойно сказал он. И на лице его не было ничего.

Я от неожиданности глянул глаза в глаза («Зачем пожаловали?»), смешался; моя жена забегала туда-сюда, не чуя ни ног, ни рук от сознания, что видит великого человека, — а он принял суету и волнение как должное и само собой разумеющееся. Это он умел. Источать аромат величия. И в этом не было ни малейшего блефа или показухи — величие Старохатова источалось естественно и само собой, как, например, запах хвои.

Было часов восемь. За столом я, напротив он. А моя Аня метушилась возле плиты. Чай. Или кофе. И какие-то вчерашние пирожки.

Он принял чай из ее рук, неторопливо глотнул. Обжегся. И сказал:

— Ну, Игорь… Как, чем живешь?

Поговорили, и вот он встал. В прихожей он надел шапку, потом дубленку и попрощался.

Внизу взвыла машина. И рванулась с места, расшвыривая колесами снег.

Когда Старохатов сидел здесь, на кухне, он спросил, как мои дела и что конкретно я делаю.

— Пишу, — ответил я. — Пытаюсь написать об одном человеке.

— Интересный характер?

— Очень. Представьте: запросто совершает проступки на грани воровства. А рядом с этим — истинное благородство.

Оно как-то само вдруг высказалось, и я почувствовал, что волнуюсь и слегка замираю, как волнуется и замирает рыбак перед сильной поклевкой.

— Что же тут интересного? — Он был рассеян. — По-моему, скука. Копаться в одном отдельно взятом человеке — всегда скука.

— Не скажите.

— Материал для очерка, не более того. Я читал об одном таком подростке из колонии. Твой тоже несовершеннолетний?

— Не совсем. Ему шестьдесят.

Старохатов на минуту задумался, — профессионал с большим опытом, он попытался угадать и оценить образ шестидесятилетнего человека с такими вот отклонениями от нормы.

— Директор завода?

— Нет.

— Председатель профкома?

— Нет.

Он подумал еще, прицелился — и попал:

— Ясно… Человек искусства?

— Да.

— Не тема. — Он поморщился. — Когда пишут о своих же собратьях, это всегда…

— Плохо?

— Нет. Почему же? Это не всегда плохо. Но это всегда пресно.

Старохатов взялся за вторую чашку чая — и постепенно возникло ощущение покоя и мира. То самое ощущение, какое нужно, если человек хочет вернуться к своему разговору. Обо мне.

«Ты ведь в известной мере мой ученик. Так что не удивляйся, если я буду иногда приходить и разговорами портить тебе вечер». — «Я не удивляюсь». — «Ты тоже, Игорь, мог бы меня не забывать, приезжай запросто». — «Спасибо». Такие вот пошли в ход незначащие раскланивания.

А потом он сказал:

— Таланта у всех нас на копейку, и, стало быть, нужна специальность. Хорошая, хлебная специальность.

И еще сказал:

— Я не хотел бы, Игорь, чтобы, скажем, мой сын в тридцать пять лет жил, как ты. Извини, но я не хотел бы, чтобы он принимал людей на кухне. Да еще на такой крохотной.

— Почему — как я?.. Может быть, он будет жить — как вы.

— Тоже не золотой век.

— Почему?

— Не хотел бы, — сказал он ворчливо. И грубо: — Не хотел бы.

Старохатов допил чай и плавно приземлил чашку.

А затем Павел Леонидович приземлил речь, как только что приземлил чашку на блюдце:

— Во всяком случае, этого не хочет ни один отец — не захочешь этого и ты, Игорь.

И тут же он встал. Начал прощаться с Аней, — пересуетившаяся у плиты, переволновавшаяся, она онемела и могла лишь улыбаться, улыбаться, улыбаться, — как-никак в ее дом приходил большой человек. Он посетил ее дом и выпил чаю — разве не так?.. А ту пилюльку («Живешь тесно, принимаешь людей на кухне») она проглотила с тихим достоинством, с каким глотают горькое верные жены.

А потом внизу взвыла его машина, разбрасывая колесами сугроб. Я пошел проводить не одевшись. Сыпал снег. Я ежился, а Старохатов кричал: «Иди, иди!.. Простынешь!»

Другим поводом для отъезда в Минск была систематизация. Или, если слово чуточку обкорнать, систематика. Павел Леонидович Старохатов (когда-то в Мастерской) его обкарнывал именно так.

— Друзья мои, — говорил он, глядя на всех нас и не глядя ни на кого, как и положено глядеть шефу. — Друзья мои. Систематика — это трудоемкое, но благородное дело.

И еще говорил:

— Систематика придает любому поиску глубину и размах.

И так как я был совсем не против глубины и размаха, я отдал систематике должное. Отчасти из каталогов, отчасти из разговоров я отцедил и выделил все кинематографические работы Старохатова П. Л. , сделанные им совместно . Это было нетрудно. Оказалось, что совместных работ всего десять и что девять из них мне уже известны.

Оконников Коля…

Сутеев, то есть Бельмастый Женька…

И так далее.

По каждому из соавторов материал был собран достаточный, и оставались лишь проживающие в Минске — В. Невельский и В. Невельская. Эту супружескую пару я не знал, но я мог заодно навестить их, когда поеду к Олевтиновой. Навестить и расспросить для полноты картины.

— Ты нервничаешь, — говорила Аня, собирая мне чемоданчик.

— Вот еще!

— А я вижу, что нервничаешь. Игорь, скажи — положить все три рубашки? (Больше у меня не было.)

— Три.

— Нужно ли?

— На три дня три рубашки. Я еду к одной старой даме, дама может оказаться с запросами и не пустить оборванца дальше передней.

Аня спросила:

— Ты собираешься о ней писать?

«Систематика», которой так рьяно учил нас Павел Леонидович Старохатов, привела меня накануне отъезда к застекленным кабинкам междугородных телефонов, возле которых, как правило, долго-долго сидишь и, как правило, вяло-вяло рисуешь на бланках завитушки, чертиков и девиц — и вдруг замечаешь, что прочернилил насквозь палец, потому что тутошняя ручка течет из трещин, — и в эту самую минуту раздается долгожданное: