Владимир Маканин - Портрет и вокруг

— В наше время крупные камни вообще редки.

— Это были не драгоценности. Это были какие-то безделушки.

— Неужели?

— Да.

— И из-за безделушек был такой скандал?

Старичок задумался. И сильно погрустнел.

— Не надо, — запел он старую песню, — не надо быть злым, молодой человек. Жизнь не так проста. Не надо быть злым.

Я понял — старичок уже устал, и теперь он хотел пожалеть Старохатова и пожалеть весь мир вообще. Он совершенно скис.

Сверкало солнце. И снег под ногами слепил глаза. И пора было отпускать старого человека в его нору. Здесь, на воле, ему было тяжко.

Он так и сказал. Поскреб седую щеку.

— Где же ваш приятель — тот, что из Омска?

— Возможно, — сказал я, — он завтра придет…

— Дело в том, молодой человек, что я не могу его больше ждать. Я задыхаюсь. Мне трудно дышать. Я отвык от кислорода.

— Покурите. (Он и без того курил одну за одной.)

— Нет-нет. Пойдемте… В курилке я могу с вами беседовать сколько угодно. Там так хорошо.

В юности Старохатов едва ли замечал за собой это . Да и не было этого в юности, если не считать всякого рода мальчишеств, которые есть у каждого и которые ты прощаешь каждому пацану и себе тоже. Но вот юность кончилась — Старохатов жил себе и жил, все честь честью. А тот подарочек, который ему достался в генах, медленно и верно зрел.

В тридцать лет Старохатов ушел на фронт — лихой период Павла Старохатова. В скрипучих ремнях, молодцеватый, с блокнотом и пистолетом, он был храбр, смел, отчаян, был ранен и после ранения вновь примчался на передовую. И если разок-другой это прорвалось в нем по отношению к «вещичкам», то произошло оно как бы случайно: дескать, гей, ребята, гуляй!.. Но, вероятно, Старохатов заметил кое-что за собой. Засек.

Далее — недолгая жизнь с Олевтиновой и развод, во время которого он хапнул вещичек. Именно так. Вещи были не его, они как-никак были теперь общие, и если он взял их силой при разводе, значит, хапнул. Или же он попытался хапнуть (это я еще выясню в Минске), а Олевтинова схватила его за руку. Из-за чего и случился скандал.

Люди отметили лишь развод. Да еще любопытный скандал в семье актрисы, о котором можно поговорить в трамвае, а трамвай тогда был популярен. Поговорили. И забыли. И даже для Олевтиновой это было, в сущности, лишь скандалом и разводом. Но для Старохатова это должно было год спустя увидеться и окраситься по-своему — он уже понял, что он способен хапнуть, что ему хочется хапнуть время от времени и что это идет изнутри — и, значит, порок.

Когда я сказал Ане, что мне нужно на два-три дня съездить в Минск, она только пожала плечами:

— Езжай.

— Но нужны кое-какие деньги.

— Заработай — в доме денег нет.

Я забил крыльями (вот-вот и Старохатов разгадан — только руку протянуть! — только в Минск съездить!), я наговорил каких-то глупостей, я даже в кошелек полез, чтоб проверить, — в кошельке было пусто. Или почти пусто. Мне стало стыдно. И я потопал к Ане с повинной. Она сидела на кухне — и, конечно, плакала.

Виталик не приходил уже давно, а затем и вовсе исчез. Началось с того, что однажды он пришел, но не один. Они пришли поздновато, часов в десять вечера, как говорят в таких случаях — нагрянули.

Они — это Виталик и Эдик Шишкин. Они стояли в дверях, и на ботинках у них был мокрый, грязноватый снег.

— Привет, — прохрипел Эдик Шишкин. И хрип его был уже настоящий мужской хрип. — Привет, Игорь Петрович… Ну и погодка! Гнусь!

— Привет, — подражая Эдику, баском пророкотал Виталик. Дополнил картинку.

Они прошли на кухню. Эдик держал себя лихо и раскованно, но не развязно, нет, — потому что зачем же вести себя развязно, если ты владеешь той самой раскованностью, которая тебя и поит, и кормит, и не переходит границ. Эдик границы знал. Он теперь все знал. Ему исполнилось двадцать пять.

— Забираю я с собой этого юного олуха, — сказал Эдик и шлепнул Виталика по плечу («Садись! В ногах правды нет!»), — забираю с собой и думаю: прежде чем его совратить, нужно хоть на минутку к вам заглянуть. Пусть, дескать, заглянет он перед дорогой к своему крестному батьке.

— И к твоему, — заметил я.

— Верно. И со мной вы нянчились, Игорь Петрович. — Эдик засмеялся. — Но сейчас речь о нем — сопляк ведь. Жалко мне его совращать. Жалко — а надо.

— И куда же ты его забираешь? — спросил я.

— Увезу я ее, молоду-у-у-ую… — негромко запел Эдик Шишкин.

Виталик вставил слово:

— Есть возможность, Игорь Петрович, поработать в газете и опубликоваться там.

— Репортажи? — спросил я Эдика, как спрашивают главного.

Он кивнул — да, репортажи.

А Виталик весь просиял — наконец-то он опубликуется, впервые опубликуется, шутка ли!

— Сделаю ему это. Пропихну пацана, — хрипел Эдик, и курил, и гулко кашлял, и был весь из себя мужчина. И еще спросил: — Пивка нет, Игорь?

Пивка не было.

— Тогда кофе. Самый зверский… Идет?

— Бери в шкафу и заваривай сам.

— Мы всю банку ухлопаем — это можно?

Это было можно.

Когда-то ко мне пришла женщина, жившая в соседнем доме, — она пришла, подталкивая вперед мальчонку, а он был весь мокр от напряжения, был взвинчен и способен вырваться из рук мамочки и рвануть прочь. «Вы… извините… Вы, говорят, писатель?» — спросила женщина робко, и ей от неловкости тоже было так плохо, что я торопливо ответил: «Да-да. Пишу… Проходите» — и сам тоже вспотел от и до. Она принесла стихи мальчика и небольшие прозаические куски, похожие на рассказы. Мама и папа заметили увлечение маленького Эдика и не знали, как же теперь быть. Как же жить дальше и как поддерживать в мальчике этот огонек? Кто-то добрый им подсказал — в соседнем, мол, доме живет такой тип и вроде бы пишет, фамилия незапоминающаяся, а номер квартиры случайно знаю. И — пришли. И вот я прочел принесенные стихи и рассказы, и мать, разумеется, спросила: «Что вы об этом скажете, Игорь Петрович?» — и замерла, и Игорь Петрович сказал ей все, что в таких случаях говорится.

А потом мама сказала: «Эдик у нас еще маленький. Но он много пишет — мы иногда будем к вам приходить, да?» — и я сказал: «Да», — и не только потому, что мама была на редкость симпатичная и милая и во мне что-то екнуло, как оно екает при виде женского существа самой высокой пробы. Я сказал «да» потому, что, если ты втянулся в свое ремесло и любишь его, к тебе так или иначе однажды придут, попросят, сядут на шею и будут выделывать с тобой всякие штуки, а ты этой обузе будешь рад. И я был рад. Постепенно я рассказал Эдику все, что знал о моем ремесле. Мама приходила все реже, а Эдик приходил все чаще. Я занимался с ним лет пять или шесть. А потом он пошел своей дорогой, как и должно было быть.

И я вовсе не считал себя непризнанным мастером, от которого время от времени сбегают ученички, отчего им же самим, неразумным, будет худо. Все было куда проще, я действительно занимался с Эдиком на совесть. Но я отнюдь не огорчился, когда он ушел на все четыре, потому что в этом суть.