Ахто Леви - Улыбка Фортуны

Но он додумался еще и до такой мысли. Те, кто во время войны был на стороне оккупантов, сегодня вышли из лесов, сдались на милость победителей, с тем чтобы быть затем осужденными или помилованными, но так или иначе приобрести душевное равновесие и возможность жить общественной жизнью. Те же, кто охотился на его, Серого Волка, жизнь, фактически остались в лесах, где и были врагами, ибо продолжали грабить и убивать, считая себя на вражеской территории.

Следовательно, если за Серым Волком как за беглецом из тюрьмы и вором охотилось правосудие и он поставлен вне закона, так и за ними правосудие охотилось, и они тоже были вне закона, хотя, быть может, об их деятельности закону было еще неизвестно. И, стало быть, перед лицом закона все они — одна сторона, один двор, то есть он и его враги, они — враги общества. Значит, их внутренние дела, как внутренние дела во вражеской армии, правосудия не должны касаться. Ведь если б оккупировавшие когда-то Эстонию фашисты перестреляли друг друга, разве это касалось бы правосудия советской Эстонии?..

И подумал он, что если это так, то Орас, убив его, возможно, в глазах закона и не убийца, раз он убил себе подобного. Тогда, убив Ораса, Серый тем более не убийца. Голодные волки едят друг друга... Орас страшен не только Серому, он лютый враг всего общества, советской власти. Эти мысли созревали по мере того, как ширилось и искало выхода отчаяние Серого. Рождалась решимость рассчитаться с Орасом, и Серый инстинктивно искал этому моральное оправдание.

Он убил своих врагов, тех, кто покушался на его жизнь, они нарушали барьер безопасности, они слишком близко подошли к затравленному волку, так близко, что это стало для него опасным.

В лесу было тихо и тепло, когда он уходил с хутора, где это совершилось. Падали мокрые снежинки, и он им радовался — они скрывали следы его лыж. К утру он пришел под Пярну, к реке, и сидел у старого рыбацкого баркаса, наблюдая, как льдины в одиночку и группами стремились в море.

Льдинам предстояло превратиться в воду, но что предстояло ему, Серому Волку? Если превращаться — в кого? Если в человека,— как? Посмотрев на гнилой и дырявый, видавший виды старый баркас, он подумал о себе, что тоже, хотя и не стар еще, но уже дырявый и видавший виды, только баркас честно отслужил, а он — нет. Его родили для жизни. Но родили-то его люди... Значит, он жить должен среди них, а не в лесу.

Он достал свои пистолеты и, немного поколебавшись, бросил их в реку. Оружия он больше носить не будет. Тем не менее, выбросив пистолеты, он себя почувствовал как-то неуверенно. Ведь до сих пор он полагался только на пистолеты. А теперь на что полагаться? Или бояться больше некого?

Но против правосудия с пистолетами не повоюешь. А потом, он устал бояться... Он вспомнил, как обычно поступали воры, убивавшие своих врагов в тюрьме или в колонии, — они шли на вахту и заявляли о себе. Может, и ему идти и заявить о ликвидации Ораса, может, это ему зачтется, ведь он бандитов убил?.. Эта мысль как пришла так и ушла; никогда никому он не скажет об этом, и эту тайну скроет болото. Навсегда. Чтобы не всплыли ни тайна, ни ненависть.

...Луна. Сугробов блеск звучащий. В недолгой и смятенной тишине последний волк из последней чащи скользнет, как призрак, в смутный мир теней... Какой короткой стала волчья ночь! Как бьют огней удары ножевые, какой вдали зловещий гул и звон, как вытесняет запахи живые привычная промышленная вонь! И затаилась быль, как будто небыль, в мертвящей и незнаемой тоске... Знать, чует — ждать недолго, до выстрела ли, до ножа...

Он смотрел на снег, снег был синий. Этот весенний снег был синий, да и воздух был синий; он обратил внимание, как красиво все вокруг, как покойно и чисто. Значит, даже снег может быть разноцветным...

И тогда он пришел в Таллин. Пусто было в душе, а если бы в ней звучала музыка, это были бы звуки вагнеровской «Гибели богов» или «Реквием», это был бы траур по собственной мятежной душе. Он шел сначала к Альме.

Двери ему открыл худой юноша в очках, в халате. На вопрос об Альме он сказал, что она умерла. И, обратив внимание на странное выражение лица Серого, юноша сочувственно спросил, кем ему Альма приходилась. И Серый сказал:

УЛЫБКА ФОРТУНЫ

Ахто Леви

Часть первая

ЧТО БЫЛО ПОТОМ

Прибытие

Рыжий и Серый

Застывшее время

Маленькие успехи

Кабинетная жизнь. Первая работа

Рефлекс авантюрной жизни

Обыкновенная жизнь

Сашко

Жизнь Серого стала кипучей и деятельной. Утром бегом на базу. Тут все просто: хватаешь мешок с зерном и кладешь куда надо. Собственно, всю смену стоишь на одном месте — у транспортера, который этими мешками в тебя кидается. Их надо только успевать хватать, иначе такой завал образуется — не дай бог. Когда транспортер не работает, зернохранилища очищают вручную. Вся бригада — семь человек —в глубокой, похожей на колодец шахте лопатами толкает остатки зерна на нижние транспортеры. Работа эта, разумеется, пыльная. Смену отмахал на базе, затем бегом в гостиницу уголь бросать.

Рыжий пристроился

Аквариум

Весна

Семейные заботы. Самурай

Будни

Несостоявшаяся любовь

Решение

Часть вторая

ВЫБОР

В зоопарке

Первые шаги

Профессор Русаков и первые впечатления о странном мире. «Тихий уголок»

На приеме у министра

Квартира, гарнитуры.

Слава, личная жизнь.

Концентрат.

Посетители, в которых попробуй разберись...

Странные люди, странные дома, непонятные интересы и незаслуженные обиды

Серый обзаводится диковинами

Чебурашка

Письма

Только безнадежный эгоист пьет из родника радости в одиночку

Волчья ночь. Рассказ о том, как родилась и умерла ненависть

Родные места. Бессоница

Узнав, что похоронил Альму старый священник Альфред, Серый, не простившись с юношей, ушел, чтобы снова скитаться по городам, шататься по улицам, по ресторанам. Он узнал, что Этель вышла замуж, и не пожалел о ней. Он съездил к знакомым, хранившим часть его бумаг и писем, а также деньги на черный день, забрал их и продолжал турне по кабакам. Однажды вечером в узкой щели между деревянными заборами ему встретились трое.

Они разом напали на пьяного Волка, и когда он, наконец, был в состоянии отделиться от земли, у него остались лишь его бумажонки, никому другому не нужные. Единственное, что у него еще оставалось,— свобода.