Михаил Джавахишвили - Похождения авантюриста Квачи Квачантирадзе

Учиться он начал у дьякона.

Восьми лет его отвезли в Кутаиси — для поступления в гимназию.

При виде такого большого, чистого и красивого города, каким был в те годы Кутаиси, все слегка оторопели. Силибистро, заметив состояние домоча­дцев, строго проворчал:

— Слушайте сюда: даже если чему сильно удивитесь, виду не показывайте, а то станут насмехаться или, чего доброго, разыграют. Ежели зайдет разговор, скажите, что вы не только в Кутаиси — и в Тбилиси бывали.

Квачико лучше других усвоил отцовские наставления и в тот же день за обедом у дальнего родственника — Буду Шолия, когда речь зашла о Тбилиси, между прочим заметил:

— Тбилиси — ничего, большой город, мне понравился... Да, в том году дважды там был... Головинский хорош, и театр, и вокзал... А духаны там знатные... — И не покраснел, и голос не дрогнул, и так глянул на всех, словно хотел сказать: ну-ка, кто сумеет доказать, что я вру?

На самом же деле даже Кутаиси поразил Квачико — аж дух захватило у мальчика.

Мог ли тогда маленький Квачантирадзе предположить, что впоследствии, когда под княжеским титулом он объездит Петербург, Париж, Вену, Берлин и Лондон, при воспоминании о Кутаиси горькая улыбка скривит его губы и с уст сорвутся едкие слова:

— Оказывается, я родился в курятнике и вырос в свинарнике и только теперь попал во дворец...

Через неделю, обустроив Квачико в Кутаиси, Силибистро с семейством вернулся в Самтредию.

А еще неделю спустя, обряженный в новенькую гимназическую форму, Квачи старательно, как наставлял отец, приступил к учебе.

Сказ о характере Квачи

Прошло несколько лет.

Квачи вырос, возмужал, налился, расправил плечи. Он рос высоким, строй­ным и сильным отроком. Способностями — среди первых, старательностью — среди последних, а в целом — посредственный ученик. Учить уроки и зубрить всякие правила для него было пыткой. И все-таки он без труда тянул ярмо гимназической премудрости, поскольку цепкая память легко схватывала слы­шанное в классе.

Книгами тоже не очень-то увлекался, хотя некоторые читал запоем: как правило, это были путешествия, всевозможные приключения и похождения разнообразных авантюристов.

Наставления Силибистро крепко засели в его курчавой и легкомысленной голове: он старался угодить своим учителям, а также родовитым соученикам; увивался вокруг них, пытаясь понравиться и таким образом что-нибудь поиметь.

Природа щедро наградила Квачи; у него оказался редкостный дар — он легко распознавал людей и умел сблизиться, завоевать не только полное дове­рие, но даже любовь. Если Квачи хотел покороче сойтись с кем-нибудь, будь то мужчина или женщина, то недели через две тот непременно оказывался в его плену.

С умным Квачи был умен, со степенным — степенен, с балагуром — шутлив, с меланхоликом — грустен, а с сильным послушен, терпелив и улыбчив. В зависимости от обстоятельств он мог быть уступчивым или настырным. С откровенным и искренним — двуличным и скрытным; с двуличным — многоли­ким. С дубом — тростинкой, а с тростинкой — дубом.

Там. где прямые пути были перекрыты, Квачи находил с полдюжины обходных тропок. Окажись он между четырех стен без окон и дверей, пролез бы через десяток лазеек.

В совершенстве владел Квачи такими средствами, как доброе слово, откры­тая улыбка и лесть. Он был наделен загадочным талисманом, завоевывающим ему доверие, берущим в плен людские сердца и держащим их на привязи с единственной целью — использовать.

Обстригая или выдаивая кого-нибудь из своего окружения, он говаривал для утешения совести:

— В этом мире одним предназначено седло, другим хлыст и шпоры. Сказы­вают, что так поучал Вольтер...

Чутье у Квачи было, как у породистой собаки. Живой барометр — он чуял задолго перемену погоды, впрочем, как и все другие перемены. А в те годы погода в кутаисской жизни менялась часто. И Квачи заранее спешил сменить одежду, кожу и оружие. Он плевал вслед закатившемуся солнцу и восторженно приветствовал восходящее, пинал ногой падшего и смело вставал бок о бок с тем, кто твердо стоял на ногах.

"Всему свое время, место и мера". Квачи отлично усвоил эту простейшую истину и, обратив ее в оружие, исключительно умело пользовался им. Тон разговора, количество слов и их отбор, каждый шаг и поворот стройного тела — все было вымерено, взвешено и рассчитано: вовремя из предосторожности уйти в тень и, переждав, вовремя оказаться на самом припеке; когда надо — терпеть, когда надо — действовать и снова отступать и выжидать — таков был его дар, и в нем была его сила.

Была у Квачи еще одна привычка, которую он обратил в правило для себя: "Никому никогда ни в чем не отказывать, но обещание выполнять только в том случае, если это немедленно или в обозримом будущем принесет выгоду". Потому-то никто не слышал от Квачи отказа; и добрый, щедрый, приветливый малый раздавал налево и направо разнообразнейшие обещания:

— Помереть мне на этом месте!.. Тебе нужны деньги? Сколько? Жаль, мы не встретились час назад. Но ничего, что-нибудь придумаем...

Он вроде бы начинал хлопотать, куда-то шел, кого-то искал. И исчезал. А обещание так и оставалось обещанием. Но как ни удивительно, обманутые не обижались на него, поскольку Квачи из всякого затруднения выходил так ловко и умело, не теряя чувства собственного достоинства, что его кредиторы даже оставались довольны и в дальнейшем готовы были оказать ему услугу.

В гимназии Квачи пользовался влиянием среди ровесников. Стоило ему войти в класс или появиться на бульваре, как тут же его обступали тесной гурьбой, слетались, как мухи на мед. Квачи для каждого находил соответствую­щие слово и выражение лица — кому мысль, кому улыбка, кому совет или поручение. У него оказался прирожденный дар — разбирать гимназические неурядицы, мелкие обиды и серьезные ссоры.

Многие не шутя поговаривали:

— Немножко трудолюбия, и он бы стал большим человеком.

— Попомни мое слово, его и без трудолюбия ждет большое будущее! — отвечали на это другие.

Сказ о первом рубле, заработанном в поте лица

Духан и лавка Буду Шолия помещались в доме на Балахванской улице, квартира была там же, через двор.

Квачи нередко захаживал к дяде, помогал в мелкой работе или стоял за стойкой, заглядывал в отдельные кабинеты; прислушивался, присматривался — точил, так сказать, зубки. Потому-то заведение Шолия сделалось для него поистине школой жизни. Десятилетним пострелом он увидел и усвоил здесь то, чего не знал и не ведал иной двадцатилетний юноша.

У Буду Шолия была молодая жена по имени Цвири, баловавшая Квачи, как родного сына, и огрызавшаяся на мужа:

— Отвяжись, Господи! И чего тебе надо! Сам и одного сыночка мне не спроворил, дай хоть чужого приласкать!