Владимир Кирсанов - 69. Русские геи, лесбиянки, бисексуалы и транссексуалы

После Новосибирска жизнь Харитонова в Москве внешне складывалась вполне благополучно. В 1972 году, вскоре после окончания актерского факультета во ВГИКе, он блестяще защитил кандидатскую диссертацию «Пантомима в обучении киноактера» под руководством Михаила Ивановича Ромма.

У него была своя студия пантомимы – «Школа нетрадиционного сценического поведения» во Дворце культуры «Москворечье». В театральной Москве много шума наделал спектакль «Очарованный остров», поставленный Харитоновым в Театре мимики и жеста с участием глухонемых.

Еще Харитонов ставил шоу для группы (в начале 1970-х это называлось «эстрадно-театральный коллектив») «Последний шанс», существующей до сих пор и вошедшей в историю раннего советского рока.

На полставки работал на кафедре психологии Московского государственного университета: его интересовала тема исправления дефектов речи...

Жил Евгений довольно легко и просто, вел необычные кружки в самых разных клубах Москвы и Подмосковья, за что неплохо платили. Всегда был окружен благодарными мальчишками, любовь и внимание которых стоили славы режиссера, писателя или карьеры филолога. Но он не ценил и не искал этой преданной любви учеников… Находил сексуальных партнеров в клозетах аэропортов и вокзалов (в одном из своих рассказов дал точное описание секса в популярном у столичных геев 1970-х общественном туалете на площади Революции в Москве).

Харитонов словно сознательно распылял свой талант и силы. Для него это был способ уйти от активного сотрудничества с режимом. Он не стремился сосредотачивать свой дар на одной профессии, признание и известность в которой обернулись бы необходимостью пойти на сделку с властью. Такой статус потребовал бы от него конкретной моральной маски, отказа от многих проявлений гомосексуальности, которые он себе позволял…

В литературу Харитонов пришел через стихопись в традиции, по его собственным словам, «позднего Пастернака и Заболоцкого». Но уже в стихах середины 1960-х годов он словно осознает свою поэтическую и одновременно почти физиологическую избранность.

Вам – книги мнимая раскрытость,

Мертва печатная листва.

Спасет – двусмысленность и скрытность

От большинства…

…Спасение от большинства для Харитонова с его художественным миром и оригинальной сексуальностью означало естественную возможность жить и творить.

И дальше…

Условленный огонь из ставни

Приотворенной – гений жжет.

С того, кто ждал, – намека станет.

Глаз начеку – того, кто ждет.

Для полуночников с томами

Моргнет из-за стеллажных стекол;

Язык, который за зубами,

Вот так красноречив и тепл…

Все эти образы - отворенное в сад окно, огонь мысли… – банальные трафареты советской поэзии 1960-х годов. Но Харитонов уже обращается к себе и себе подобным на ином языке, понятном лишь избранным. Остальным он обещает молчание, в котором услышат витийства лишь только «бесплодные гибельные цветы». Так он называл братьев геев в своем единственном декларативном тексте, озаглавленном соответствующим образом – «Листовка». «…И как цветы, – продолжает Харитонов, – нас надо собирать в букеты и ставить в вазу для красоты. Наш вопрос кое в чем похож на еврейский. Как, например, их гений, по общему антисемитскому мнению, расцветает чаще всего в коммерции, мимикрии, в фельетоне, в художестве без пафоса, в житейском такте, в искусстве выживания, и есть, можно сказать, какие-то сферы деятельности, нарочно созданные ими и для них – так и наш гений процвел, например, в самом пустом кисейном искусстве – балете. Ясно, что нами он и создан. Танец ли это буквально и всякий шлягер, или любое другое художество, когда в основе лежит услада...»

«Листовка» – своеобразный гей-манифест эпохи брежневского застоя как любая декларация упрощает проблемы, но очень точно расставляет акценты, важные для Харитонова, не избежавшего влияния склонной к категоричным выводам всякой советской идеологии. И первый акцент падает, словно по созвучию, на… евреев. Об антисемитизме Харитонова сказано достаточно много. Он не был воинствующим антисемитом, но, кажется, не переносил жидов на физиологическом уровне. Во-первых, с детства был слишком пресыщен жиденятами – с ними «было легче сходиться на почве того, что не будут с тобой прямо и грубо…» Во-вторых, они сверх меры напоминали ему самого себя – правильно благовоспитанного интеллигентного мальчика, от чего всю свою жизнь он стремился избавиться.

Человек, выбиравший путь гомосексуала, выпадал в самый осадок советской жизни, на дно ее. Действительность не могла предложить ему ничего, кроме беспорядочных связей. «Семейство однополых невозможно. Это дело блядское...» – вывод героя Харитонова, к которому он, судя по всему, пришел в жизни и сам.

К прозе Евгения Харитонова и в самиздате 1970-х годов относились довольно настороженно именно из-за ее темы – «…дела блядского». Отталкивала не сосредоточенность писателя на своей внутренней биографии (исповедальность стала для литературы застоя привычной), ни даже узорчатый язык Харитонова, а именно откровенность «некоторого личного свойства, раскрывающаяся в теме, им разрабатываемой». Таковой, по словам писателя Владимира Сорокина, была, например, реакция на Харитонова поэта из старшего поколения «самиздата» (еще времен «Синтаксиса» конца 1950-х) Всеволода Некрасова. То есть и в довольно либеральной интеллигентской среде сексуальная ориентация Харитонова подчас вызывала некоторую настороженность. Причем, Сорокин не случайно вспоминает именно о реакции Некрасова на Харитонова, так как их очень роднят эксперименты в области поэтики. Некрасов, восхищавшийся тем, как пишет Харитонов, был «шокирован» тем, о чем он пишет.

Пугала, впрочем, не сама гомосексуальность Харитонова, а то, что он посмел вынести эту сферу человеческих отношений в литературу такого рода, которая не воспринималась иначе, кроме как в качестве самого интимного дневника. Такому впечатлению от текстов Харитонова во многом способствовал и их неповторимый алитературный язык. Для следователей и экспертов советских спецслужб (каких угодно, КГБ, МВД) признание в авторстве таких текстов – равнозначно чистосердечному признанию в совершении уголовного преступления. К тому же, для них, их экспертов от соцреализма, фонетическое письмо Харитонова – это не литература. Это именно собственноручное признание вины. И возможность получить это признание появилась у власти в 1980 году.

Только что основанный Московский клуб беллетристов, «ответственный лишь перед жизнью и культурой» представил в самиздате альманах «Каталог». В нем впервые была опубликована проза Харитонова, до сих пор не имевшего особых проблем с властью. Еще не утих скандал с первым бесцензурным советским альманахом «Метрополь» (1979), в котором в основном участвовали писатели, широко печатавшиеся и в официальных издательствах. В «Каталоге», напротив, собрались совершенно неизвестные в смысле литературы авторы, посмевшие к тому же в ноябре 1980 года обраться в ЦК и Моссовет с предложением издать свой сборник в количестве 300-500 экземпляров.