Геннадий Николаев - Ночные каналы

— Зачем? Да низачем! — рассердился я. — Любопытный. Впервые в «ящи­ке», все интересно, как тут люди живут.

— Ну, ну, — успокоенно закивал Фомич. — Тогда — лады. Ты и впрямь еще зеленый. Ни усов, ни бороды. Че так? Не бреешься еще?

Я смутился. И правда, лицо у меня как у мальчишки, гладкое, чистое — и когда полезут волосы?! Так хочется быть взрослым, уже двадцать три скоро! А выгляжу как пионер.

Фомич придвинулся ко мне поближе, толкнул локтем.

— Этот Братчиков приспособил, гад, и кобеля к этому делу. И такой этот Барсик ушлый, говорят, долбает баб не хуже хозяина. А то на пару — шведским бутербродом. Только по мне — тьфу все это!

Я лишь смутно догадывался, о чем говорил Фомич, но так пакостно и грязно стало на душе, что я решительно поднялся.

— Пока!

— А че так? Спешишь? — спросил Фомич, явно сожалея, что слушатель уходит. Видно, он только-только разохотился на интересный разговор.

— Да, дела. Человечка тут одного надо найти, — небрежно сказал я и двинул через вытоптанный пустырь с футбольными воротами по краям.

— В случае чего, скажи, я тут всех знаю, — прокричал вдогонку Фомич.

Я помахал ему. Идти, честно говоря, уже никуда не хотелось. Разговор с

Фомичом отбил всякую охоту искать Светку. Да и она ли садилась в «Волгу» прошлой ночью? Может, Братчиков увозил с собой какую-то другую женщи­ну...

Я мысленно выругал себя за тупость: ведь мог же сразу, там же, по горячим следам узнать — хотя бы войти в здание и спросить у охранника. Балда! А теперь таскаться по общежитиям... Даже если и найду, то что я скажу ей? Вот, дескать, и я, здрасьте, пошли купаться. Так, что ли? Или захватить в магазине бутылку? Как тут принято...

Я шагал вдоль кромки выбитой асфальтированной дороги, не зная, что делать дальше, куда податься. Подошел к обшарпанному «дворцу культуры», больше похожему на колхозную зерносушилку. Однажды студентом работал осень в колхозе, на зерносушилке, чуть не сгорели вместе с ней. Справа и слева от входа афиши: «Сегодня — «Бродяга», завтра — «Господин 4 20»». И ту, и другую картину я видел уже по три раза. Возле окошечка кассы — ни души. Пылевой столб погнало вихрем с пустыря — прямо на меня. Я вошел в кинотеатр, переждать. Внутри, у самой двери за барьерчиком сидела пожилая женщина. Седые прядки аккуратно прижаты цветастым платком. Сбоку — столик с телефоном. Она встрепенулась, решив, что я в кино, поднялась. А я уставился на телефон.

— Что, молодой человек? — приветливо спросила она. — В кино или позвонить?

— Позвонить, если можно.

— Звони, милок, это внутренний.

Она деликатно отошла, чтобы не мешать, а я, припомнив номер справочного, стал накручивать диск. Когда соединилось, я уверенным голосом попросил соединить с первым женским общежитием. Девушка озадаченно помолчала, уточнила: «Вам общежитие в жилухе?» Да, да, ответил я, не представляя, что сие означает. И действительно, соединила: я услышал в трубке отдаленные звуки бойкой жизни молодой общаги — выкрики, смех, какую-то возню и наконец бурчливый голос вахтерши: «Ну? Кого надо?»

— Светлану, беленькую такую, в зоне «Б» раздатчицей работает.

— Из какой комнаты?

— Не знаю, сказала, здесь.

— У нас их тут сто штук и все Светланы.

— Ну, спросите у кого-нибудь. Светлана Мокшанова, беленькая, красивая!

— Я тебе сказала: тут все беленькие, все красивые и все Светланы.

— Ну, пожалуйста!

— А ты не нукай, не запряг!

Она бросила трубку — разговор окончен. Я в задумчивости застыл с трубкой в руках. Женщина, видя мое затруднение, подошла поближе, готовая помочь. Обута она была почему-то тоже в валенки, как и Фомич, это в такую-то жару!

— Что, милок, не получается? — спросила она. Лицо ее светилось добро­той. — Кого ищешь?

Я объяснил: девушку, с которой познакомился на днях в рабочей зоне. А где живет, не сказала. А мне это очень важно.

— Конечно, важно, — согласилась она.

И без всякой просьбы с моей стороны, сама взялась за телефон. Обзвонив женские общежития, выдала результат: ни Мокшановой, ни Локшановой Светланы у них не значится, надо обращаться в отдел кадров.

Поблагодарив женщину, я вышел на солнцепек. Яркость дня ослепила меня. Мне вспомнилось: ночь, канал, прожектор и мы, плывущие навстречу этому яростному свету, словно сами стремимся попасть в какое-то адское пыточное устройство. В этой слепящей яркости дня тоже, как и в ночном свете прожектора, было что-то неестественное, вкрадчиво-злобное. Пелена застила­ла небо, постройки вдали чуть покачивались, казались расплывчатыми, как при мираже. Возможно, это и был мираж — весь этот голый, пустой, словно вымерший город, обнесенный, опутанный колючей проволокой и охраняемый как самая строгая тюрьма. Мне показалось, будто я попал в страшную сказку и единственная добрая душа здесь — контролерша в кинотеатре. А я даже не спросил, как ее зовут. Светлана же утратила реальные черты и представлялась загадочным призраком, возникшим из причудливых сплетений ночи, каналов и огней прожекторов. Я не мог вспомнить, как она выглядит, как звучит ее голос, какие у нее глаза. И в то же время что-то властное заставляло думать о ней, хотелось увидеть ее, убедиться, что она есть, существует реально, а не плод моих ночных фантазий.

Я осмотрелся по сторонам. За пустырем с футбольными воротами и тремя приземистыми бараками распластались общежития молодых специалистов. У входа в средний на лавочке сидел Фомич. Улицы-дороги, охватывая бараки с двух сторон, тянулись издали, от промзоны через городские кварталы к главной проходной, как в воронку, куда стекались тропинки, тротуары — все суженное пространство «ящика». Там — главный клапан, обеспечивающий обмен внут­реннего с внешним, — производился досмотр машин и людей, там же были бюро пропусков и проходная.

По краям левой дороги росли долговязые тополя, правая была голая, открытая словно для прострела вдоль всей ее длины. За левым рядом пыльных тополей стройно, как на плацу, выстроились плоские бараки, тоже наследство от зэков, общежития молодых рабочих, так называемая «жилуха». Наши три барака отличались от этих лишь тем, что клетушки, на которые было поделено прежнее общее пространство зэковского барака, были рассчитаны на двоих или четверых жильцов, а не на шесть и восемь, как в «жилухе». Сколько там было бараков, я не знал, они рядами уходили в сторону леса довольно далеко и тянулись вдоль дороги чуть ли не до самой промзоны. При взгляде на них вспоминались кадры из фильмов о фашистских концлагерях смерти.

Итээровский состав жил в трехэтажных домах с балкончиками на два или четыре подъезда. Все дома были желтого, яичного тона, пыльные и скучные. Начальство покрупнее располагалось в коттеджах в зеленой зоне, за парком, на берегу реки. Зона раскидывала свои заграждения и за реку, захватывая несколько островков и как бы отрезая часть речного русла от общеграждан­ской территории. Как тут осуществлялся пограничный режим, я не знал, но, видимо, надежно, как и везде.