Константин Симонов - Софья Леонидовна

«Наверное, трудно ей с таким характером и служить у немцев, и обманывать их, как только это у нее выходит», — подумала Маша.

— Это креслице мы вынесем,— сказала Софья Леонидовна после молчания,— а вам... тебе, — сердясь на саму себя, поджимая губы, поправилась она,— поставим здесь парусиновую раскладушку. Ты на ней уже спала здесь, когда приезжала ко мне маленькая... — И женщина чуть заметно улыбнулась одними уголками губ.— Хорошо, что ты пришла днем, — перед каждым «ты» она теперь делала паузу, самолюбиво не желая больше ошибаться,— когда соседи на работе. Я тебе коротко расскажу про них, чтобы ты заранее знала.

И Софья Леонидовна действительно коротко, с той непривычкой к многословию, которая образовалась у нее вместе с тридцатилетней привычкой властно распоряжаться сестрами, няньками и санитарами, рассказала Маше о своих соседях.

Один сосед жил здесь столько же, сколько она сама жила в этой квартире, больше двадцати лет. Это был, по ее словам, человек немолодой и одинокий, звали его Иван Ильич Прилипко, и он, как заметила Софья Леонидовна, и был самым настоящим прилипкой — за кем сила, к тону и прилипал! Сейчас он прилип к немцам. Служил раньше делопроизводителем в горкомхозе, а теперь, с первых дней как пришли немцы, остался на той же должности в городской управе. Немцев любит или не любит, сказать трудно, наверное, и не любит, но боится их до крайности и служит им старательно. Когда-то, в ту войну, был интендантом, офицеришкой военного времени, в пятнадцатом году попал где-то в немецкий плен, просидел у них четыре года, выучил немецкий, из-за чего и нужен им сейчас больше, чем другие. Немцев не только боится, но со времени плена очень уважает за порядок. Иногда, когда теперь не видит у них порядка, доверительно сравнивает тех и этих немцев в пользу тех, прежних, но осторожно, ласково. Человек не злой и, пока будет ее считать за племянницу, для нее нисколько не опасный, даже напротив, хорошо, что живет в квартире, потому что немцы на него вполне полагаются.

И, закончив характеристику Прилипко, Софья Леонидовна добавила, чтобы ее собеседница не забыла, что она уже видела его, когда приезжала сюда в одиннадцать лет. Пусть скажет: «А я вас помню, Иван Ильич, и вы даже почти не постарели», — это не повредит.

— Нам всем, старым хрычам,— улыбнулась она,— приятно, когда нам говорят, что мы не постарели. Но я постарела с тех пор, как ты меня видела, имей в виду, была черная, а стала белая.

Маша знала, что эта женщина ждала прихода кого-то, кто должен был явиться к ней под видом ее племянницы, но сейчас Маша почувствовала, что она не только ждала, но, кажется, много думала об этом приходе и тщательно подготовилась к нему.

— Вот еще что,— сказала Софья Леонидовна,— я тут соседке нарочно сказала недавно, что после начала войны написала тебе с матерью в Витебск, что, может быть, приехали бы ко мне, соберемся в черный год под одной крышей, так что имей в виду, что вы получили это письмо. Так будет лучше, удобнее тебе будет объяснить, почему явилась.

И Маша снова с уважением посмотрела на Софью Леонидовну.

— Теперь давай договоримся, как с матерью,— сказала Софья Леонидовна,

— Мать погибла во время бомбежки и пожаров в Витебске,— сказала Маша.

— Так, договорились,— сказала Софья Леонидовна и, помолчав, напряженным голосом, — видно, спокойствие этого вопроса далось ей с трудом, — спросила: — А как на самом деле, не знаешь?

— Знаю,— тихо сказала Маша,— и на самом деле так.

Софья Леонидовна помолчала и, преодолевая свои чувства, которые ей, должно быть, не хотелось сейчас выражать, сердито пристукнула кулаком по ручке кресла.

— Почему-то так я и думала, что сестры нет на свете, — сказала она после молчания, — А Нина? — с еще большим напряжением спросила Софья Леонидовна.

— Жива,— сказала Маша. — Я не видела, не знаю, но мне сказали, что жива, кажется, где-то в больнице после всего пережитого.

— Ну да,— понимающе сказала Софья Леонидовна,— легко ли! Она жиденькая, некрепкая.— Она сказала это одновременно и с любовью и в то же время с оттенком природного пренебрежения к людской слабости.

С минуту помолчав и за это время, кажется, вполне справившись с собою, она стала рассказывать о второй соседке. Зовут ее Ольга Сергеевна, или просто Оля. Это хотя человек и куда лучше Прилипко, даже просто несчастный человек, но опаснее его, потому что все время откровенничает, жалуется, кается, что работает у немцев, заводит жалкие разговоры, и хотя все это без дурного умысла, но опасно, потому что она глупа, слезлива и болтлива. Сегодня наплакав лужу на столе у тебя, завтра пойдет к другой и расскажет, что она тебе плакалась, а ты ее жалела. Лучше с нею вообще поменьше разговаривать. Муж был коммунист, хороший человек, директор школы, ушел политруком на фронт, где теперь, неизвестно. Она была когда-то машинистка, комсомолка, потом родила троих детей — двух старших ты в передней видела,— жила при них и при муже, из комсомола механически выбыла, когда пришли немцы, стала голодать, и Прилипко по-соседски устроил ее машинисткой в управу.

— Ну и работала бы, что делать, детей-то кормить надо,— сказала Софья Леонидовна,— а то все сопли распускает. «Как же я, бывшая комсомолка, как же муж, политрук, что он подумает про меня, когда вернется...» Противно просто! А что он подумает, если вернется? Если не дурак, то подумает, что троих малых детей кормить ей надо было или ему отступать не надо было, одно из двух!

Машу с ее взглядами на жизнь покоробили эти, совершенно неожиданные для нее слова, тем более в устах женщины, которая работала в подполье и сейчас, принимая ее в племянницы, рисковала своей жизнью. Маше показалось, что то, что делала ее хозяйка, никак не соответствовало тем странным словам, которые она только что сказала о своей соседке, но вслух и тут же возражать ей Маша не решилась, отложив это на потом. В то же время она почувствовала, что резко не понравившиеся ей слова Софьи Леонидовны, однако, не вызвали у нее чувства недоверия, даже напротив, ее резкие слова вызывали какое-то особое доверие к ней. Человек, так говоривший, не может быть двоедушным. «Просто она ошибается,— самоуверенно подумала Маша.— Подходит к себе с одной меркой, а к другим людям — с другой. А так нельзя, неправильно, я ей это лотом объясню».

— Да, еще Шурик,— вдруг сказала Софья Леонидовна.— Этот иногда только приходит. Он племянник Прилипки. Ну, это настоящий фашист.

— Как фашист? — спросила Маша, у которой до сих пор слово «фашист» сочеталось только с немцами,

— Самый обыкновенный фашист,— уверенно и спокойно сказала Софья Леонидовна.

— Он с немцами пришел? — начиная соображать, откуда мог появиться самый настоящий фашист, спросила Маша.