Константин Симонов - Софья Леонидовна

Однако ничего этого не случилось. Ни шлагбаума, ни контрольного поста на въезде в Смоленск не было. Немцы рассчитывали через несколько дней взять Москву, в Смоленске было тихо, и он их в эти дни, в общем, мало интересовал. Но Маша не думала об этом и, пройдя первую улицу, свернув на вторую, а потом на третью, все еще ждала, что ее кто-то остановит и будет спрашивать документы.

Город казался почти вымершим. Из-за дождя на улице в этот час было особенно мало прохожих, изредка проезжали подводы, машин не было совсем. Только вдруг пролетела одна немецкая легковая машина, сияя красотой бамперов спереди и сзади и похожая на бронированную. Она пролетела совсем рядом с тротуаром — Маша от неожиданности вздрогнула и шарахнулась от края тротуара к дому, мимо которого она проходила. Потом, глядя вслед машине, она еще долго в душе бранила себя за этот испуг. Но ей и в самом деле было страшно. Ах, как страшно было ей! Хотя она сама до сих пор считала себя храброй от природы и никогда не думала, что ей может быть до такой степени страшно.

Магазины ка улицах были большей частью закрыты, над ними висели прежние, мокрые от дождя вывески: «Гастроном», «Смолгорпромторг», «Смолкооп». Около булочной стояла длинная очередь. Еще издали завидя эту очередь, Маша перешла на другую сторону и прошла, поглядывая на очередь искоса, стараясь при этом не проявлять заметного любопытства. В очереди стояли главным образом женщины и подростки. Все стояли, теснясь от дождя к стене дома, подняв воротники, молча, совсем не так, как в тех, по большей части шумных очередях, в которых много раз в жизни приходилось стоять самой Маше. Дом с вывеской «Булочная» был серый, с грязными подтеками. На сером, местами разбитом тротуаре стояла серая, молчаливая, унылая очередь.

Целые дома сменялись разбитыми или полуразбитыми. Потом шли кварталы пожарищ: фундаменты с остатками нижних перекрытий, трубы — это там, где раньше стояли деревянные дома,— и кирпичные выгоревшие коробки с закопченными проемами пустых окон. Вид залитого дождем, молчаливого, занятого немцами города наводил на душу такое уныние, что хотелось не то плакать, не то кричать и звать на помощь.

Маша еще никого не встретила, ни с кем не говорила, ничего не узнала по сравнению с тем, что она уже знала и, вернее, слышала раньше, но вся тоска и боль униженной, сожженной, разоренной и занятой немцами России все сильнее и сильнее теснились в ее душе, пока она шла все дальше и дальше по Смоленску. Она, в общем, знала и раньше о размерах происшедшего несчастья, но всю глубину его и всю меру горя почувствовала только сейчас и впервые за последние сутки, в которые она запретила себе думать о Синцове, с горечью вспомнила свой разговор с ним и подумала, что она тогда, говоря с ним, не знала и не видела того, что знал и видел он, а главное, у нее не было на сердце того чувства, которое было у него и которое сейчас медленно, томительно и неотвратимо проникало в ее собственное сердце. «Все-таки, все-таки я была права»,— упрямо и беззвучно, одними губами прошептала она самой себе, сама уже не веря в это так, как верила еще недавно, но пробуя храбро сопротивляться нахлынувшим на нее чувствам тоски и вины перед мужем.

Сейчас, стоя у окна в комнате Софьи Леонидовны и глядя на мокрую вымершую улицу, Маша мужественно боролась с новым приступом тоски, охватившим ее, когда она шла сюда через весь Смоленск. К этой тоске, и она честно признавалась себе в этом, примешивалось и нисколько не ослабевшее, а даже все более усиливающееся чувство страха перед тем, что вот сейчас Софья Леонидовна стоит где-то у окошечка — Маше казалось, что непременно у окошечка,— в управе и рассказывает, что она, Маша, пришла и находится у нее. «Безобразие,— подумала она, сердясь на себя,— только и думаю о собственной шкуре».

Но тоска не проходила, и от этого самобичевания, чтобы взять себя в руки, Маша решила немедленно чем-нибудь заняться. Она сняла сапоги и, стоя в мокрых чулках, подстелив лежавший у двери коврик, стала счищать грязь с сапог лучинкою, отщепив ее от одного из лежавших перед печкою на железном листе маленьких экономных поленец. Очистив грязь лучинкою, она нашла в нижнем ящике буфета тряпку для вытирания пыли и, оторвав от нее кусок и смочив его в воде из стоявшего на столе графина, стала протирать сапоги. Закончив это занятие и вспомнив, что стоит в мокрых чулках, она сняла их и повесила на веревочку, протянутую между медной печной конфоркой и вбитым в стену гвоздиком. Потом отчистила платяной щеткой пятна грязи на юбке — пятна не отчищались, надо было подождать, пока они совсем просохнут.

Наконец она взялась за свою кошелку и вытащила оттуда свои накрытые куском мешковины, но все-таки наполовину промокшие пожитки — белую выходную блузочку, черную юбку, старые лодочки с подбитыми косячками на каблуках, две пары чулок, полотенце и мыло, завернутое в кусочек газеты.

Увидев сейчас этот прилипший к мылу обрывок газеты, она содрогнулась от испуга и злости на саму себя: она завернула мыло в самую последнюю секунду, чтобы оно не прилипло к полотенцу, завернула, не подумав, что этот обрывок «Комсомольской правды» с последними буквами названия «...да» и числом второго октября мог не только выдать ее, но и сделать бессмысленным все то, из-за чего она сюда пришла. Как это могло случиться, подумала она с ненавистью к самой себе, как она могла это сделать, как ее не проверили в самый, самый последний момент, хотя ее десять раз до этого проверяли и продумывали каждую мелочь! Вот так все и проваливаются из-за какой-то нелепой и глупой мелочи, подумала она. Об этом десятки раз ей рассказывали, пока она училась в школе, и все-таки она своими руками сделала это, как будто все это говорили не ей, а кому-то другому.

Прикусив от злости губу, она ободрала с мыла газету, всю, клочок за клочком, и, взяв с буфета спички, обжигая пальцы, сожгла эти клочки — маленькие, мыльные и плохо горевшие. Потом со все еще не проходившей досадой вернулась к своим пожиткам: лежавшую сверху и промокшую блузочку она повесила на веревку рядом с чулками, а все остальное маленькой стопкой положила во второй комнате на креслице, там, где должна была стоять ее раскладушка.

«Вот и все, что у меня есть, вот и все, что взяла. Если что-нибудь случится, только это от меня и останется»,— с неожиданной жалостью к себе, стоя над своими вещами, подумала она.

Именно в эту минуту тихонько постучали в дверь. Не решаясь спросить, кто это, но надеясь, что это Софья Леонидовна, Маша повернула ключ. Это и в самом деле была Софья Леонидовна.

— Ну вот,— сказала она громко, даже не прикрывая за собой дверь и как бы давая понять, что дело сделано и больше прятаться нечего,— заявила, что ты пришла, что будешь жить у меня, завтра сдадим паспорт на прописку, а когда поправишься, начнем думать о работе.