Константин Симонов - Софья Леонидовна

— Почему с немцами? — сказала Софья Леонидовна.— Не с ними пришел, а навстречу им вышел с цветочками.

Слова «с цветочками» Софья Леонидовна сказала с такой злостью и ядом, что Маша подумала: наверное, эта старая женщина, если надо, сумеет — и не только сумеет, а захочет быть беспощадной.

— Как же, почему так? — вслух задала Маша тот вопрос, который ей каждый раз хотелось задавать, когда она слышала о предателях. Она знала, что они есть, но никак не могла реально, житейски представить себе, как люди, прожившие ту же жизнь, что она, вдруг становились такими, о которых говорят это слово.

— Был единственный, баловень, нэпманский сынок,— сказала Софья Леонидовна.— В семнадцать лет с ведома отца имел любовниц и катал их на извозчиках, Потом папа поехал в Соловки, а он остался при собственных природных способностях. В вуз не взяли по происхождению, а на то, чтобы перешагнуть через это, доказать, с вузом или без вуза, что ты человек, на это ума и таланта не хватило, да и не было их. Среди чужих трудных жизней искал свою полегче. Был и кладовщиком, и товароведом, и шофером на грузовике при разных хлебных местах, в конце концов накрылся,— произнесла Софья Леонидовна совершенно неожиданное в ее устах слово и добавила: — Это из его лексикона. Когда тюрьму открыли и уголовников выпустили, вышел политическим страдальцем, сначала цветочки в руки, потом нож в зубы и пошел служить в полицию. Получил обратно папин домик, выгнал трех женщин с детьми на улицу, зовет к себе жить дядю, но тот ежится. Видно, еще не совсем ума и чести лишился. Приходит сюда раза два в неделю, прятаться от него бесполезно, так что, хочешь не хочешь, познакомлю. Только, когда начнет ухаживать, сразу отпор дай, без стеснения да погрубее. Обидится и отстанет, он, к счастью, самолюбивый, а то, если с ним хоть чуть-чуть помягче, потом не отвяжется. Ну что же,— сказала, вставая, Софья Леонидовна,— время терять нельзя, пока другие вперед не забегут. Пойду скажу в управу, что ты пришла ко мне...

И хотя Маша понимала, что Софья Леонидовна, наверное, сейчас собирается сделать самое умное и правильное, что только и можно было сделать в этом положении, однако все же она внутренне вздрогнула: вот сейчас, через полчаса, Софья Леонидовна пойдет в управу и скажет тем, кто служит у немцев, что она, Маша, которая еще вчера вечером была в Москве, которая еще сегодня утром прятала в лесу парашют, у которой внутри принесенного ею бидона спрятана вмонтированная во втором дне рация, что она пришла и находится здесь, вот в этой комнате, и отныне немцы будут знать о ее существовании, она будет на виду, в их полной власти. Должно быть, Софья Леонидовна поняла ее чувства и, стоя перед нею, шероховатой и по-мужски сильной рукой погладила ее по волосам.

— Так надо,— сказала она.— Волков бояться — в лес не ходить! Если что-нибудь надо спрятать, скажи сразу.

Маша, приоткрыв дверь в соседнюю комнату, вышла и вернулась со своим бидончиком, в котором с виду до половины, а на самом деле только на одну треть, прикрывая двойное дно, было налито молоко. Молоко это, когда его сбросили с парашютом, было налито отдельно в герметическую эмалированную банку, которую она выбросила в лесу после того, как перелила молоко.

— Вот здесь,— сказала Маша, показав пальцем на дно бидона.

Софья Леонидовна с интересом заглянула в бидон, увидела там молоко и одобрительно сказала:

— Умно! А я подумала, что это ты с бидоном...

— Не знаю, куда его лучше спрятать,— сказала Маша.

— А мы не будем прятать,— сказала Софья Леонидовна.— Пойдем!

Они вышли в первую комнату, там Софья Леонидовна приоткрыла нижнюю створку небольшого бедного буфетика и небрежно засунула туда бидон рядом с каким-то еще другим бидончиком, мясорубкою и другими лежавшими там хозяйственными вещами.

— Пусть стоит здесь, потом крупу туда засыплем,— сказала она.— Молоко у нас редкость, это скиснет, а другого держать не придется. Потом, когда вернусь, Ольгиным детям его сольем. Ты доешь там пока мою кашу,— надевая пальто, вдруг вспомнила Софья Леонидовна,— да полежи, только сапоги сними. Много ли прошла?

— По-моему, верст двадцать,— сказала Маша.

— Тем более. Да,— снова вспомнила она,— стара стала, из ума выжила. Пойдем в ту комнату.

Она, не снимая пальто, снова вернулась с Машей во вторую комнату и подробно расспросила ее, как говорить на всякий случай, когда погибла мать, где она шла, через какие места, как видно, сама хорошо зная все те места, которые еще в Москве заучила Маша. Она деловито внесла кое-какие поправки и добавила, что лучше будет, если Маша первые дни скажется больной с дороги и, таким образом, избавит себя от излишне подробных ответов соседям.

— А потом, когда первый интерес пройдет, успокоятся и приставать забудут,— сказала она.

И, надев на седые волосы старый черный платок, окончательно ушла, сказав:

— Запрись на ключ, чтобы дети не лезли, а я приду, стукну.

Маша заперла дверь на внутренний ключ, хотела сразу лечь, но почувствовала, что все равно не сможет этого сделать от волнения, пока Софья Леонидовна не вернется из управы. На окнах обеих комнат были до половины белые кружевные, в сборках занавесочки. Обе комнаты с их выцветшими обоями и желтым крашеным выцветшим полом были вылизанные, чистенькие, а на улице, за окнами, была несусветная октябрьская грязь и слякоть. Моросил мелкий дождик, редкие прохожие шли по разбитым тротуарам, обходя лужи; громыхая на выбоинах и выколачивая из земли целые тонны грязи, медленно ехала телега с понурым возницей в надетом поверх кожаного картуза темном от дождя брезентовом плаще.

Маша вспомнила всю свою сегодняшнюю дорогу. Сначала мокрый, сырой, невеселый, осенний, почти облетевший лес, черно-рыжий, чавкающий под ногами настил гнилых мокрых листьев; потом проселок с узкими, налитыми до краев грязной водой колеями и телегу, такую же, какал ехала сейчас мимо окон, с таким же мужиком в черном брезентовом плаще, у которого Маша робко спросила дорогу. Это был первый человек, которого она встретила здесь, на земле, где были немцы. Но мужик даже не задержался на ней глазами, а только равнодушно показал кнутом, куда ей идти, опять спрятавшись под капюшон плаща, сгорбившись, поехал дальше.

Потом она вспомнила свою тревогу, когда вдали, на черном взгорке, за взбиравшейся на него серой размокшей лентой дороги показались первые окраинные домики Смоленска. Ей говорили заранее, что это вполне может быть, что там, у въезда, у первой же улицы, стоит шлагбаум и контрольный пост из немцев, а может быть, из русских полицаев. Правда, вид у нее был как будто не вызывающий особых подозрений, она убедилась в этом, глядя на встречавшихся ей на дороге женщин в таких же забрызганных грязью сапогах, как у нее, в таких же старых дешевых демисезонных пальто, как у нее, в нитяных, отсыревших под дождем платках. В кармане жакета у нее был сделанный специально для нее обтрепанный паспорт, обернутый сверху в обложку от школьной тетради. Паспорт был выписан на имя Нины Николаевны Высотской, двадцатого года рождения, и на нем наклеена была снятая несколько лет назад фотография Маши. Она была готова предъявить этот паспорт и сказать, откуда и куда идет, и назвать тетин адрес, но все-таки сама остановка, проверка документов и возможные вопросы — все это страшило ее.