Наталия Сухинина - Куда пропали снегири?

То, что было так легко и благостно с чужими, со своими превращается в муку мучительную. А почему, собственно? Потому что перед чужими какая уж та­кая наша вина? А перед своими мы виноваты. Мы очень виноваты перед теми, с кем делим крышу, трапе­зу, ложе. Именно потому (виноваты!) сердце гордели­вое противится и ищет лазейку. Помните, в школе? Набычившийся школяр стоит перед любопытствую­щим классом, а педагог с ножом к горлу:

- Ну попроси прощения, ну скажи: «Я больше не буду!»

Молчит школяр, упёртый мальчик, стойкий и мол­чаливый, как партизан. И - клич верного друга с зад­ней парты:

- Да скажи. Саш, скажи - не буду, чего боишься-то? Оно бы лучше, конечно, сказать, да и отвязаться от настырной учительницы, а - трудно...

А нам-то как трудно. Взрослым людям, уж во всем, кажется, разобравшимся, знающим, что почём и что откуда. Маета наша от нашей собственной вины. В са­мой глубине души свернулась калачиком наша вечная «оппонентша» - совесть и толкается, толкается, и на­зывает вещи своими именами. А в Девятой заповеди всё правильно и всё не про нас: «Не послушествуй на друга своего свидетельства ложна». Сразу видится комната с голыми стенами и столом. По одну сторону стола человек и по другую человек. Один говорит, другой записывает. Один фиксирует, другой предаёт. Послушествует свидетельства ложна... А нас в той комнате нет. А нас в той комнате никогда не было! Проскочим, значит, заповедь? Не зацепимся за край её своими расхристанными одеждами вечно спешаще­го человека?

Не проскочим. Потому что Господь, создавая чело­века, благословил его словом. А враг рода человечес­кого и здесь не отстал. Великое благо, отличающее нас от остальной созданной Творцом твари, обращает он на погибель человеку. Ложь, празднословие, клевета, навет, осуждение - это всё из дьявольского багажа. (Да и само слово «дьявол» означает «клеветник»). Но ведь празднословие, клевета, навет, осуждение - это ведь и из нашего багажа. У кого неподъёмный сакво­яж, у кого дипломат с секретным замком, у кого туго набитая авоська. Скверный язык наш грешит грехом не каждодневным, нет, ежеминутным. А ведь любим повторять Евангельское: «Не судите, да не судимы бу­дете». А вот задуматься всерьёз боимся. Страшно уви­деть в сердце своём чёрную бездну.

* * *

Он был красив, талантлив, богат и мог позволить себе выбирать женщин. Он и выбрал. Молоденькую практикантку после филфака, только год назад сы­гравшую свадьбу с однокурсником. Девочка не устоя­ла перед талантом, красотой и напором. Начался ро­ман на глазах жаждущей зрелищ публики. Нас то есть. А летом они уехали на недельку в Гагры. Конечно, она сказала мужу, что у неё срочная командировка. Мы перемалывали косточки ей и посмеивались над её му­жем. Мы обсуждали в подробностях их возвращение и обязательный цирк, который они будут непременно разыгрывать перед нами. Сначала придёт, как ни в чём не бывало, она. Потом он. Они поздороваются как чу­жие. Сколько воды пролилось на ту мельницу, пока, наконец, один из нашей конторы не встал и не произ­нёс негодующе: «Сколько можно болтать? Мы - по­собники вранью, раз всё у нас шито-крыто».

Он встал, набрал номер телефона... её мужа. Они говорили недолго, что тут долго разговаривать. По­том положил трубку и сказал, почти извиняясь:

- Терпеть не могу вранья. Пусть суровая, но правда.

От этой правды всем стало не по себе. Сейчас, когда прошло много лет и след той девочки давно затерялся, не могу понять, почему не бросилась на телефонный ап­парат, как на амбразуру, почему молчаливо согласилась на ту правду. Но ведь не против заповеди шёл тот прав­долюбец. Не послушествовал на друга своего свидетель­ства ложна, наоборот, честно сказал, значит, выходит, не преступил заповеди, угодил Богу? Нет, не угодил.

Потому что во главу угла своей суровой правды поста­вил он осуждение. Ему бы в себя взор обратить, в своём бы грязном белье покопаться... Давний грех лежит за ту правду и на мне. Не звонила, не разоблачала, а толку-то? Сколько пустых разговоров поддержала, сколько грязных слов услышала и не содрогнулась. Правда бы­ла, праведности не было. Было осуждение ближнего, и совесть вот уже сколько годков не даёт покоя, не позво­ляет спрятаться за широкую спину того правдолюбца. Её, совесть, не обманешь, не оправдаешься, что не сидел за столом напротив следователя, не строчил доносов на ближнего. Буквальный смысл девятой заповеди — это тоже ведь наша хитрость проскочить «посуху» мимо Божьего гнева. Не лжесвидетельствовал? Лжесвиде­тельствовал. А если уж совсем по честному - предавал. Можно вспомнить, и вот они быстренько выстроились в затылочек собственные мои обиды. Когда меня осуж­дали, на меня лжесвидетельствовали, меня предавали. Если не остановлю этот бурный поток, всё остальное писанное будет о собственных моих обидах. Но я пере­шагну через этот спасительный водоём, в который мож­но погрузиться с головой и сладостно жалеть себя за перенесённое. Буду говорить о собственном нарушении девятой заповеди.

...Красивая, цветущая женщина, уверенная в себе, умеющая вершить дела и достойно нести по жизни свою гордую голову, Татьяна не была моей подругой. Но звонила, рассказывала о житье-бытье и обязатель­но жаловалась на здоровье. Меня раздражали её жалобы. «Кровь с молоком, а всё про свои болячки», ­позволяла я себе не раз, не два (множество!) в разго­ворах, пустых и глупых, со знакомыми. Опять звонила Татьяна, звала в гости, хлебосольно встречала, смея­лась, рассказывала про поклонников, а у дверей: «Знаешь, так себя плохо чувствую, совсем слабею».

- Влюбилась, вот и слабеешь, - глупая моя шутка из­бавляла меня и на этот раз от равнодушного сочувствия.

Потом она опять звонила, и, если звонок оказывал­ся не ко двору (стирка, готовка, гости), я морщилась в нетерпении и раздражалась. Опять про болячки, на­шла себе исповедника... Ни разу я ей не посочувствова­ла, потому что не верила. Капризничает женщина, при­выкла быть на виду, привыкла, чтобы с ней нянчились. Зачем потакать? А она через месяц умерла от рака.

- Мама умерла. В четверг похороны,- прогремел в трубке тихий голос Татьяниной дочери.

Какая мама? Какие похороны? Её отпевали в храме, и священник говорил проповедь про то, что все мы ви­новаты друг перед другом. Мне казалось, он смотрел на меня, и горел под ногами пол, пылали щёки краской жгучего стыда. Я не утешала её, а она так на это рас­считывала. Я даже не помолилась о ней ни разу как о болящей, не верила ей, осуждала. От моего много­кратного «прости» легче мне не становилось. Про­жгла насквозь, кажется, строчка случайно открытой после похорон странички Достоевского: «Каждый пе­ред всеми во всём виноват».

Эта печаль со мной. Конечно, она научила вгляды­ваться в людей, стараться видеть в них то, что сокры­то за улыбкой, благополучием, шутливым тоном или косметикой. Но думаете, отучила осуждать и подда­ваться соблазну вставить своё словечко в пустой раз­говор, вплести свою «неповторимую» нитку в гнусные пересуды? «Не осуждати брата моего...»