Наталия Сухинина - Куда пропали снегири?

Ей не хватало её любимого города. Она тосковала, вспоминала ту светлую, беззаботную, отлаженную жизнь. Беженка... Про неё ли это? Про неё. По вече­рам в общежитии студенты пели, их тусовки были шумны и веселы, а она в обнимку с приёмником сиде­ла на колченогом казённом стуле, вслушивалась...

Игорь решил ехать в Грозный. Надо было привезти хоть какие-то вещи, ведь не сразу же наживёшь в Астра­хани самое необходимое. Хотел быстро - туда и обрат­но. Получилось - только туда. Его не было неделю, две... В конце третьей недели она поехала его искать. Было ли предчувствие беды? Пожалуй, нет. Пока не вошла во двор их дома. Вошла и - остановилась. Из дома стали выходить одна за другой женщины-чеченки. Выходили и останавливались, скорбно глядя на Татьяну. Она стояла в кольце черноглазых чеченок - высокая, статная рус­ская красавица, и ей предстояло услышать самое страш­ное. Женщины сказали ей правду. Они же и утешили.

Они же и обогрели, приютили. Его убили снайперы. Ска­зали, что русские. Ошиблись? Посчитали за чеченца? Не похож Игорь на чеченца, да и безоружный был, за веща­ми приехал. Теперь разве узнаешь правду? Такая нераз­бериха, одни одно говорят, другие - другое.

Соседки-чеченки спрятали труп Игоря в сарае. Там он пролежал тридцать дней, потом его увезли якобы хоронить. Но куда - никто не знает. Татьяна Иванов­на бросилась искать, но никто ничего толком ей ска­зать не мог. Потом кто-то вроде слышал, как кто-то кому-то сказал, что Игоря похоронили в братской мо­гиле на окраинном кладбище. Она поехала туда.

На кладбище вовсю шла работа. Врачи доставали из могил трупы, по приметам составляли списки убитых. Она рассказала, зачем приехала.

- Ищите, - кивнули врачи на только что вскрытую очередную могилу.

И она принялась искать. Она переворачивала тру­пы, вглядывалась в почерневшие лица, она не чувство­вала усталости. А страшно, было ли ей страшно?

- Нет, страха не было. Было желание найти сына, похоронить по-человечески.

Несколько дней с утра до вечера пересматривала трупы. Шла домой, ноги подкашивались от усталости. Одежда насквозь пропиталась трупным запахом. При­дёт, вздремнёт пару часиков - и опять на кладбище.

Эта «ударная» её вахта результатов не дала. Игоря среди убитых не отыскала. «Может, жив?» - билась упорной жилкой затаившаяся мысль. Но соседки со­крушённо разводили руками:

- Нет, Таня, нет, в сарае лежал, долго лежал...

В Астрахань она вернулась почерневшая от горя. Привезла фотокарточки, альбом с ними лежит сейчас на моих коленях. А иеромонах Роман тихонечко поёт: «Я брожу одна-одинешенька посреди крестов и мо­гил». И ещё поёт: «Горе-горькое повстречалося, руки сложены на груди, я давно туда собиралася, что же ты меня опередил? » Про неё. И не про неё. Потому что не сложила ему рук, не погребла по-православному, пото­му что только материнским горьким плачем и может благословить его в дальний путь к неземному бытию.

А самой жить-то надо. И она старательно причёсы­вается, надевает элегантную блузку и идёт по чужим астраханским улицам на работу. Беженка. Потеряв­шая всё. Но, наверное, не всё, потому что хватило сил настроить своё сердце на непосильный, казалось, труд, помнить о сыне не только плачем, но и молитвой ограждать его душу, приходить на помощь ей, как приходила на помощь маленькому Игорешке, поддер­живала его в первых неуверенных шагах или прижи­мала к себе, когда болел.

Татьяна Ивановна нашла в себе силы поддержать сноху. Взяла на себя заботу о внуках, помогла Галине устроиться на работу, получить жильё. А она по-прежнему в общежитии института. По воскресеньям водит внуков в церковь, причащает их, читает им духовные книги. Она делает это не ради моды, а осоз­нанно, понимая свой долг бабушки перед оставшими­ся без отца детьми. Она стала им опорой и поддерж­кой, мальчику и девочке, так похожих на её Игоря.

Хочется много сделать для них, потому надо торо­питься. А Грозный она вспоминает очень часто, тот, довоенный, пропахший цветами и примолкший под яркими звёздами. Она была счастлива в нём, и она в нём же пережила самую чёрную, непоправимую бе­ду. Её город. А Астрахань?

- К Астрахани тоже понемногу привыкаю. Народ здесь сердечный. Да где он несердечный, народ-то? Нам бы жить да жить, только разве позволят? Смута, она не людьми сеется, она нынче политикой зовётся.

Один мальчик выстрелил в другого мальчика. Один ничего не задолжал другому, другой ничем не обидел первого. Но один, зорким оком выискав мишень, спус­тил курок и не промазал. А второй, подкошенный, упал посреди родного двора и его оттащили в сарай, дабы не поклевали птицы. Что это? Сюжет закручен­ного в чьих-то извращённых мозгах сценария? Детек­тив? Страшная сказка? Нет, наша действительность. Нам не разобраться в ней, нам никогда не распутать её хитроумных нитей. Мы даже устали возмущаться и удивляться. А задумываться над этим, значит заранее обрекать себя на бессмысленный гнев.

Но вот она, Татьяна Ивановна, собственным серд­цем познавшая этот закрученный сюжет и своими собственными слезами омывшая его взаправдашнюю драматургию. В титрах в этой трагедии её имя стоит одним из первых, рядом с именем сыночка, о котором ей теперь плакать и плакать.

А я никак не могу избавиться от дальнейшей рас­крутки этого дикого сюжета. А вдруг отслужил и в Астрахань вернулся, если он был русским, тот самый мальчик, снайпер, выхвативший зорким оком высокую фигуру в спортивной куртке и кроссовках. Вдруг он каждое утро бодрой походкой проходит мимо спеша­щей на работу Татьяны Ивановны, и, может, она ловит его взгляд: как похож на Игорешку. А может, напро­тив, ей неприятен его взгляд и она съёживается, опус­кает глаза... Всё может быть. Может быть даже то, до чего нам и не додуматься.

Материнский плач, истошный, рвущийся из груди, Татьяна Ивановна научилась сдерживать в себе и только клокотание его внутри вот уже который раз отдаётся нестерпимой болью в сердце. «Эта песня про меня... Этот «Плач» мой...»

А мой плач об этом плаче, потому что знаю, как сильна материнская любовь. Этот ужас, помножен­ный на сотни, на тысячи плачей. Их закапывали в братские могилы гуртом, всех вместе, плохих и хороших, послушных и не очень сыновей. Она так хо­тела бы принести цветочек и положить в изголовье своего навеки угомонившегося сыночка. Но могилы нет. Да и детский садик, школа, магазин, куда бегал за мороженым - всё ушло, в ту жизнь уже не вернуться. Одно и осталось - плач. Да ещё вот это тихое стояние в храме свечечкой. И - молитва.

- Не знаю, как бы я без храма... Не выдержала бы, сломалась.

Не сломалась. Ей нельзя - у неё внуки. А у внуков будущее. Плача по сыну, она вымаливает для них жизнь без плача, без замешанных на кошмаре сюже­тов, без нелепостей, без вранья. «Я осталась одна-одинешенька посреди крестов и могил».