Катрина Камбург - Трусиха Мария: бегом через войну

Конечно, соседи нас уговаривали остаться и схоронить у себя, «если что». Но папа, почему-то, в эту возможность не верил. И началась подготовка к отбытию.

Бегство

В 2014-м году правительство Германии, спустя несколько лет после постановления, выплатило бежавшим евреям, оставшимся в живых – а таких, как вы понимаете, остались единицы, – компенсацию в две тысячи пятьсот евро. Во столько было оценено все, что мы потеряли: дома, сады, скот, имущество, родственников, мирную жизнь, весь наш уклад, работу и учебу, планы на будущее… Конечно, и на том спасибо, другие вообще ничего не получили, а тут на старости лет небольшая подмога к пенсии, которая считается ниже прожиточного минимума в любой развитой стране мира. И уж тем более в той же Германии, которая вышла из войны побежденной. Не парадокс ли: жить в стране-победителе, где каждый год президент присылает на 9-е мая открытку: «Мы перед вами в неоплатном долгу», и влачить полунищенское существование. Мы – те, кто оказался в тылу, – и к войне, как будто бы, имеем малое отношение…

Мама перебирала каждую вещичку, и слезы неудержимо лились из ее миндалевидных глаз. В пятый раз она разбирала и вновь собирала сумки и торбы: вещей получалось больше, чем было разрешено: «помните, брать только самое необходимое», – звучал в наших ушах указ.

А как все дорогое сердцу, нажитое за долгие годы, можно уместить в две сумки на взрослого человека? И еще ведь есть Бэлины дети, которым предстояло остаться без любимых игрушек. Ладно, маленькая Эммочка пока ничего не понимала, ей недавно два годика исполнилось, а Толику стукнуло уже шесть, и он давал всем жару. Да и сама Бэла была почти на девятом месяце, лишь бы ей в поезде не пришлось рожать…

Я ревела вместе с мамой, оплакивая нашу уютную жизнь, в раз сжавшуюся до размеров нескольких торб. Мы опять перебирали любимые вещички, сервизы, вазы, одежду, белье, и отставляли все это в сторону. Впрочем, каждый занимался своим «сектором», мне предстояло расчистить мою комнату. Вернее, комната так и останется, как и была, даже учебники и книги будут стоять на своем месте. Мама лишь настояла, чтобы я захватила документы и мое красивое пальто с горностаевым белым мехом – надвигались холода.

Начались бомбежки. Каждый день мы забирались в погреб во дворе дома и отсиживались там, пока не давали отбой. Как только становилось относительно спокойно, мы бежали на левый берег Воронеж-реки* (приток Дона), где в два часа с немецкой педантичностью бомбили в пересменок военный завод. Рядом на моих глазах высотный дом раскололся на две части, в «осколке» виднелась детская кроватка и горшок, только хозяев там уже не было видно…

Возвращались мы через Кольцовский сад, куда выводила наша улица Кольцовская. Раньше между клумб и тенистых аллей там любила гулять молодежь, а на скамеечках сидели бабушки с детскими колясками. Сад разворотило прямым попаданием, в кустах мы обнаружили детскую ножку, и желание там появляться у нас пропало.

Как в этой обстановке удалось разобрать и перенести весь завод по эшелонам, мне оставалось непонятным, ведь для немцев он являлся стратегической целью. Наконец, роковой день настал.

Кошка Фурия – для своих Фуря – сидела на подоконнике и грустно наблюдала, как мы грузили вещи в грузовик. Дом, словно живое существо, прощался с нами укоряющей тишиной. На дверь мы повесили маленький, чисто символический замок.

Я рыдала, видя, как верный пес Рекс мчится за грузовиком, не отводя от нас своих умных глаз, будто понимая, что мы НАВСЕГДА бросаем его, и, пытаясь хотя бы еще лишнюю минутку удержать взглядом образ любимых хозяев.

Папа беззвучно шевелил губами: я знала, он так молится.

22-го октября 1941-го года мы покинули Воронеж. Параллельно шли два эшелона: в одном – весь разобранный завод, в другом – мы. Исходя из военных целей, первый был ценнее. Как немцы в нас не попали до сих пор остается для меня загадкой, ведь добычей мы были достаточно легкой. Наверное, невольные молитвы всего поезда поставили защитный щит, сквозь который не проникали немецкие бомбы.

Бэла была на сносях, с ее огромным животом приходилось считаться всему вагону. Ей и место дали получше, и чем-то постоянно подкармливали. Хотя еды у нас поначалу было вдоволь: нам удалось захватить банки солений и варений – небольшая часть того запаса, что оставался в кладовых дома.

В дороге мы были месяц и неделю. Можно было бы за пару дней преодолеть расстояние в тысячу километров, но мы постоянно пропускали военные эшелоны, шедшие на фронт. Главное, что нам удалось выбраться из-под бомбежки, а уж на задержки никто не роптал, хотя время тянулось томительно медленно.

Но опять же – нам крупно повезло, потому что мы ехали, и в относительно терпимых условиях. Тех, кто к заводу отношения не имел, на поезда не сажали, и люди бежали в прямом смысле этого слова, где на попутках, где пешком. О вещах и речи не шло – беженцы пытались спасти свою жизнь.

Нам встречались бесконечные толпы, шедшие с запада страны. Измученные долгой дорогой, но окрыленные надеждой. Тяжело было осознавать, что мы ничем не можем помочь этим людям, которым досталось гораздо больше потерь и испытаний, чем нам.

На этот раз отличился Толька. Начальник поезда, как и повелось после небольшой стоянки, когда мы справили свои нужды – туалета в поезде, естественно, не было – крикнул подниматься. Мальчишка был еще тот шалун, он все время крутился под ногами, но сейчас его вдруг не оказалось. Не было его ни в вагоне, ни на полустанке, ни на территории поблизости. Мы ходили и всех встревожено расспрашивали: «Мальчика не видели? Мальчика не видели?». Никто не видел, но соседи повылезали из вагонов, и весь эшелон, как один, несмотря на риск, что состав вот-вот тронется, бросился его искать.

А Толик, оказывается, просто решил подшутить. Забрался за пригорок, сидел там тихонечко и посмеивался. Ох, и влетело ему от матери, когда его, наконец-то, нашли. После этого я все вспоминала «паралитика» и размышляла: намучается Бэлка с этим парнем, потому как шутки у него для шестилетнего, были злые. Понятное дело, что он еще ребенок, ему хочется играть, баловаться, озорничать, перетягивать на себя внимание, но что-то неотвратимое, что ученые прозвали генами, сидит в нем и тянет в сторону тьмы…

Папа так переживал, что Бэле придется рожать в поезде, что обошел все вагоны, чтобы найти какого-нибудь врача или медсестру, но никого, кроме меня с одним курсом медфакультета, не нашлось. Однако Бог услышал его молитвы, и роды начались ровно в тот день, когда мы прибыли в Казань.

Казань

Мы стояли на перроне и не могли сдержать слезы: брошенный дом с налаженным бытом, сорок дней утомительного пути, – неужели все для того, чтобы приехать в этот мрачный неуютный город, с пронзительным ветром, грозными тучами и серым удручающим пейзажем. Конечно, город был не виноват: стояли последние дни ноября, и возможно тот же Воронеж в глазах приезжего выглядел бы ни более приветливым.