Гянджеви Низами - Лейли и Меджнун

И тайна, проступившая клеймом,
Всем стала явной, словно ясным днем.

Столь нестерпима боль душевных мук,
Что ни отец не страшен, ни супруг.

Когда любовь бессмертна в небесах,
Бессильны здесь упреки или страх.

Сказитель вдохновенный начал сказ,
Все изложив правдиво, без прикрас:

Тот, кто от взоров прятал скорбный лик,
Иссушенный пустыней базилик,

Отца оплакав, полный скорбных дум,
Вновь колесил в пустыне, как самум.

Его дороги бедствий привели
Туда, где обитал народ Лейли.

Вдруг свиток он увидел, а на нем
«Лейли», «Меджнун» начертано пером.

Но имя той, которую любил,
С пергамента он ногтем соскоблил.

Ему сказали: «Видеть нам чудно —
Из двух имен оставлено одно».

Он возразил: «Кто любит и любим,
Довольствуется именем одним.

Кто истинно и преданно влюблен,
С любимою вовек неразделен».

Тут некто в удивленье вопросил:
«Зачем себя оставить ты решил?»

Он отвечал: «Назначено судьбой
Ей быть ядром, мне — крепкой скорлупой

Я — скорлупа, лишенная ядра,
Без сердца я — пустая кожура».

Так вымолвив, он, в грудь себя бия,
В пустыне скрылся, словно Рабия.

И долго вдалеке, как слезный всхлип,
Звучал уныло песенный насиб.

Он как онагр, поводья оборвав,
Бежал к зверям, закон людской поправ.

Без пищи и воды, полуживой,
Кореньями питался и травой.

Среди зверей, их дружбой дорожа,
Нашла покой мятежная душа.

И звери шли к нему издалека,
Служа ему, как верные войска.

Рога и обнаженные клыки
Надежнее, чем воинов клинки.

Звериный лагерь вкруг него залег
И жизнь его заботливо берег.

Он для зверей — властительный султан,
Премудрый, добрый, словно Сулейман.

В жару над ним орел, слетая с гор,
Широких крыльев раскрывал шатер.

Его увещеваньям кротким вняв,
Избыли звери свой свирепый нрав.

Клыкастый волк ягненка стал щадить,
Лев за онагром перестал следить.

Козу вскормила львица молоком,
Волк вылизал зайчонка языком.

Он брел в песках, ладонь прижав к груди
А звери рядом шли и впереди.

Когда ложился спать он, утомясь,
Лиса с него хвостом стирала грязь.

И на ногах следы кровавых ран
Заботливо зализывал джейран.

С оленями устроясь на ночлег,
Лицом он зарывался в теплый мех.

И когти меченосные воздев,
Ночной покой стерег косматый лев.

Волк, как дозорный, колесил кругом,
Чтоб враг на лагерь не напал тайком.

Свирепый тигр, забыв, что он жесток,
Доверчиво лежал у самых ног.

В пустыне звери бросили вражду
Живя отныне в мире и в ладу.

Средь хищников Меджнун, оставя страх,
Царил как полновластный падишах.

А между тем молва прошла окрест,
И люди опасались этих мест.

Ведь если б враг пришел сюда со злом,
То был бы вмиг наказан поделом.

Но отступал зверей ворчащий круг,
Когда являлся настоящий друг.

Покорны мановению руки,
Вмиг убирались когти и клыки.

Так жил он, благодатью осиян,
Как стадо охраняющий чабан.

От хищников двуногих в стороне,
Судьбой своей довольствуясь вполне.

А люди надивиться не могли,
И если караваны мимо шли,

Не в силах любопытства одолеть,
Хотелось всем на чудо поглядеть.

И странники прервать спешили путь,
Чтоб на него хоть издали взглянуть.

И пребывал в надежде пилигрим,
Что трапезу разделит вместе с ним.

А тот сидел средь тигров и пантер,
Являвших послушания пример.

Едва один кусок отведав сам,
Все остальное отдавал зверям.

Зимою долгой, слабый, чуть живой,
Делил с зверями хлеб насущный свой.

И хищники пустынь со всех сторон
Шли к своему кормильцу на поклон,

Возрадовались звери, что всегда
У них есть и защита и еда.

Свободных, с независимым умом,
Благодеянье делает рабом.

Огнепоклонник бросил псу мосол,
И пес за ним на край земли пошел.

Преданье мне запомнилось одно:
Жил в Мерве властелин давным-давно.

Держал он лютых псов сторожевых —
Шайтанов сущих, яростных и злых.

Как дикие лесные кабаны,
Псы были и свирепы, и страшны.

Одним прыжком они, являя прыть,
Могли верблюда навзничь повалить.

Во гневе шах себя не помнил сам,
Он слуг бросал на растерзанье псам.

Был среди слуг один, хоть с виду тих,
Но дальновидней и умней других.

В его душе гнездился тайный страх,
Что и его неверный в дружбе шах

Швырнет собакам, гневом обуян,
И разорвут клыки газелий стан.

И загодя, все взвесив и учтя,
С псарями шаха дружбу заведя,

На черный двор, где псы рычали, злы,
Он стал носить и мясо и мослы.

Кормил собак он, робость позабыв,
К себе голодных злыдней приучив.

И псы, приход кормильца сторожа,
У ног вертелись, ласково визжа.

Шах дурно спал и рассердился вдруг
На этого тишайшего из слуг.

Велел он тем, чьи как у псов сердца,
На растерзанье псам отдать юнца.

Те, кто собак опасней в много раз,
С охотою исполнили приказ.

Его швырнули в клеть, чтоб там клыки
Страдальца разорвали на клоки.

С рычаньем псы, что ростом больше льва,
К бедняге, щерясь, бросились сперва.

Но своего любимца распознав,
Запрыгали, хвостами завиляв.

И, головы на лапы положив,
Легли, кольцом лохматым окружив.

Питомца няни сберегают так…
День миновал, ночной сгустился мрак.

Когда заря затеплила свечу,
Небесную окрасила парчу,

Шах, пробудясь, постиг, что был не прав,
И каяться стал, подданных призвав:

«Я был мгновенным гневом ослеплен,
Невинный джейраненок мной казнен.