Артем Веселый - Гуляй Волга

Топоры ропота:

– Легче, атаман, с пупа сорвешь!

– Горе наше тут гуляет.

– Ты грозен, да и мы ныне облютели... Ты нас боем не стращай, мы ньне и сами медведя испужаем.

Никиты Пана выкрик:

– Мещеряк!.. Он, он, мордовский лапоть, всему злу начальник.

– Врешь, язычник, – обернулся к нему Мещеряк, – уцеплю вот тебя за рыжий чуб, отверчу голову, как подсолнечник, да и кину собакам.

Ватага Мещеряка заволновалась:

– Его голову и собаки жрать не станут.

– Карсыгай!

– Рыжий палёный, чертом подаренный! [124/125]

В руке Пана сверкнул засапожный нож.

– Заколю...

Пана и Мещеряка казаки растащили в разные стороны. В толпе шныряли подговорщики и возмущали людей, а косоплечий Игренька уже наскакивал на Ярмака с кулаками.

– Злоехидный зверь, злокозненная душа... Умел завести, сумей вывести!

От стругов, из темноты кричали:

– Смерть атаману!

– В куль его да в воду!

– Под обух!

– Мир!

– На Русь!

– Смерть Ярмаку!

Возгорелось сердце Ярмака гневом, в буйном омрачении он рыкнул:

– Так-то?!

Выдернул из ножен меч

передние попятились.

Он перехватил меч за лёзо и протянул рукоятью в толпу.

– Ну, якар мар, кто удалой? Руби голову своему атаману!

Откачнулись

притихли.

– Назовись, удалой! Руби голову своему атаману! А потом беги к Кучуму-султану и служи ему, забыв веру свою, землю свою, заветы отцов и дедов своих!

Молчали буяны.

Ярмак бросил меч в ножны и повернулся к стоявшим отдельной кучкой атаманам и сотникам.

– Ваша совесть, как цыганов кафтан, и коротка и латана... Дуром-валом да поблажкою распустили своих людей. Коли и впредь будете слабину пускать да мутить казаков, а меж собой не перестанете лаяться на всю губу, не взвидать мне красного солнышка, – он перекрестился, – перевешаю вас всех на одной осине.

Атаманы стояли понурясь, казаки стояли понурясь, где-то и чье-то прорвалось заглушенное рыданье...

Ярмак:

– От вас ли, казаки, слышу окаянные речи?.. Куда бежать? Осень достигла, в реках лед смерзается... Трусость никого не спасет, а храбростью мы и зипуны добудем и жизнь свою пробавим... Бежать, когда повоевали толикое множество мест и народов, а до Кучума – вот он, шапкой докинуть... Где прошли с головней там нам не идти в обрат, а иных дорог не ведаем... Кричали: «По Тавде уплывем до вершин, а там-де пойдем на конях». Дуросветы, дуропьяны... Тавда ныне жива, завтра стала. А Каменный Пояс давно зима обняла, – ходу через Камень ни пешему, ни конному нет. Бежать, когда земля [125/126] Сибирская сама нам под ноги катится?.. Коли повоюем Кучума, так будем и сыты и пьяны... Не дадимся трусу и худой славы себе не получим, ни укоризны на себя не положим. Не от многих воинов победа бывает. Коли всемогий, в троице славимый бог помощи подаст, то и по смерти нашей память о нас не оскудеет, а слава наша вечна будет... Бежать? Нет, не бывать тому... Вы сами выбрали меня своим коренным атаманом да тем волю с себя сняли. Кончится поход – приговаривайте себе другого, а ныне бог да я в ваших головах вольны... Что думаю – то и говорю, что говорю – то и делаю, было бы вам ведомо... Есаулы, атаманы, куренные старшины, – ко мне!

Молчали

ни один не сдвинулся с места.

– Слышите слово мое? – спросил Ярмак, сверкая очами и сдерживая игравшую в нем ярость.

Молчали, собираясь с мыслями. Наконец Никита Пан тихо отозвался:

– Слышим.

Глаза Ярмака ходили, как ножи.

– Три раза атаманское слово не говорится, один раз атаманское слово говорится... Ведаете ли про таков обычай?

– Ведаем, атаман.

Никита Пан, Иван Кольцо, Мещеряк, Брязга, а за ними и есаулы и куренные старшины обступили Ярмака и сняли шапки.

– Наши головы поклонны...

И снова Ярмак заговорил с твердостью:

– Ватага крепка атаманом. Чтоб и впредь не было меж нас смуты и шатости, велю вам, не мешкая ни часу, самых языкастых расказнить принародно, дабы, глядя на то, и иным не было повадно в походе размир чинить да заваривать замятию. А все другие заутра поплывете за мной дальше, на восход солнца... Будь что будет, а будет то, что бог даст! – Ярмак ударил шапкой оземь.

Все, кто был с атаманом заодно, а за ними и иные – страхом одержимы – сперва как бы нехотя, а потом все поспешнее и поспешнее подходили и бросали свои шапки на его шапку: набросали шапок ворох.

Началась казнь.

Игреньку за непослушанье и смутные речи камнями били, кулаками били, пинками пинали, палками щучили да после того в рогожный куль посадили, песком досыпали и, раскачав, метнули в реку.

Яшке Бреню за поносные речи насыпали в рот горсть пороху и огнем зажгли.

Мишке Козлу, что давно похвалялся на Волгу утечь и других к тому звал, подрезали под коленками жилы и засунули его головой в шиповый куст. [126/127] Лыча, что ходил меж казаков да говорил: «А на Дону-то, братцы, ныне благодать», – Ярмак простил юности его ради.

Лытка был посажен на заостренный кол. Кол, просадив всего казака, вышел у него под затылком. Так-то Лытка мучился до утра да еще всяко ругал атаманов, да еще наказывал своему побратиму Черкизу, чтоб тот, возвратясь на Дон, разыскал бы в Раздорском городке девку Палашку да сказал бы ей его, Лыткин, смертный поклон.

Есаул Осташка Лаврентьев макал плеть в горячую смолу и сек черкаса Полухана по нагому телу, а тот из-под плети рычал:

– Хоть ты меня бей, хоть ломи, а все равно тебе с атаманом живыми не бывать!

Ярмак, услыхав те речи, подскочил и сам отрубил Полухану голову да велел повесить его за ноги на горелую сосну.

И иные, самые пущие, всякими злыми казнями были расказнены, да и покорным добрая была пристрашка дана.

...Мутное подымалось над седой тайгою солнце, дружина плыла. Передом, распустив паруса, ходко бежала атаманова каторга.

34

Осень... Линяла степь, сытый волк катался по жухлой траве. Лысые стояли леса, ознобный ветер грабил лесов последнюю красу. Бежал Иртыш, гремящею волною, как щитом, играя.

К городу со всех сторон поспешали смельцы и стояльцы за Кучумову державу.

Верхами на оленях пригнали самоеды. Одеты они были по-летнему, в длиннополые, сшитые из рыбьих шкур кафтанцы, обуты в стянутые из рыбьего пузыря и набитые мхом сапоги или в вывертни из цельной шкурки молодой нерпы; каждый был подпоясан жильной веревкой, а то и просаленной моржовой кишкой.

В лодках, подпряженных возовыми собаками, большим караваном шли сургутские и самаровские остяки, которых издалека можно было узнать по высоким островерхим шапкам. Хозяин, по своему обычаю, сидел на корме и, лениво шевеля веслом, думал, как жить дальше. А жена и дети, еле поспевая, бежали по берегу за собаками; ребятишки отдавали цеплявшуюся за кочку и за куст лямку, помогали матери выбирать из выброшенного волною дрязгу размягченные гниением съедобные водоросли, на бегу хватали лягушек и, надкусывая им головы, совали в кожаный мешок, что у каждого болтался сбоку.