Артем Веселый - Гуляй Волга

Табунами валили нарядные девки, грызли сладкие рожки, щелкали орехи. Поводыри водили слепцов.

В стороне от торгу, на поляне дымились ямы дегтярей и смолокуров. В черных кузницах сопели горны, тюкали молотки.

Ползли калеки и нищие, голося песни скорые и песни растяжные. Пьяница храпел под лопухом у забора.

До ушей перемазанный купоросными чернилами подьячий, в долгополом, оборванном собаками кафтане и в шапке клином, набивался за медный трешник хоть на кого настрочить жалобу, кляузу или донос.

Одну зазевавшуюся девку окружили бурлаки. Вихрастый буян ухватил ее за наливные груди и крикнул:

– Ребята, ведьму пымал!

– Отзынь, ирод|

– Ведьма.

– Што ты, злыдень, напустился? Поди прочь!– отбивалась девка. – Я скорняка Балухина дочка.

– Рассказывай, сарафаночка! Али забыла, – видались мы с тобой в крещенскую ночь на Вакуловой горе?

– Пусти, змей! [39/40]

– Ведьма! Загоготали бурлаки:

– А ну, погляди, нет ли у ней хвоста? Буян облапил красавицу, завернул ей юбки на голову и, шлепнув по румяному заду, крикнул:

– Крещена!

Плачущую девку отпустили, а сами со ржаньем и шутками гурьбой повалили в кабак.

Окруженные стражей стрелецкой, брели колодники – выпрашивали подаянье, под звон и грём кандальный со скорым причетом и завывом распевали псалмы и жалобы:

Гнием мы и чахнем

В стенах тюрьмы.

Нас гложут и душат

Исчадия тьмы,

Не виден закат нам,

Не виден восход.

Православные братья,

Пожалейте сирот...

Кто бросит тюрьмарям пирог обкусанный, кто – яблок-заедок, кто – чего.

Приехавшие из дальних заволжских скитов молчаливые монахи толкались в народе, выменивали товары на иконы и книги рукописные.

В тени каменной церковной ограды на дорожных сумах отдыхали седые от пыли бездомки. Над костром в котелке булькал и пенился грязным наваром шулюм – жиденькая кашица-размазня. Полунагой нескладный парень выжаривал над огнем вшей из рубахи.

– Гинь, бесопляс, натрясешь тут мне, – отгонял его суетившийся у котла старичишка.

– Наваристее будет, с говядиной! – ухмыльнулся парень.

Старик хлеснул его горячей мутовкой по голой спине. Парень с воем отскочил, ногтями соскоблил прикипевшую к спине кашу и съел ее.

– Уу, облизень! – погрозил старик.

Рядом переобувался мученый мужичонка с козлиной мордой и глазами, полными печали.

– Отколь бредете, старинушка?– спросил он.

– Из Калуги, родимый.

– То-то, слышу, разговор у вас тихий да кроткий, расейский... Тутошний народ, господь с ним, буен, и голосья у всех рыкающие.

– С благовещеньева дня идем, отощали.

– Далече?

– Куда глаза ведут.

– Жива ль земля калужская?

– Не спрашивай, милостивец. [40/41]

– Туго?

– И-и-и, не приведи бог!

– Голодно?

– Чего не голодно! Оков ржи пятнадцать алтын, овса оков десять алтын... Которые с семьями, помолясь, в Литву побрели.

– Худо.

– А вы чьих земель будете?

– Мы, отец, костромские.

– Куда путь правите?

– На низ, бурлаковать.

– Как у вас?

– Глад и мор, мается народ.

– Ишь ты...

Мужик пылью присыпал сопревшие язвы.

– Ногами вот разбился, затосковались мои ноженьки.

Подостлав дырявый армяк, мужик блаженно разлегся, повел неспешный рассказ:

– Прошлым летом налетел в наши края белый червь, дотоле не виданный: сам гол, головка мохнатенька, похож на мотыля. И такая-то ли его насунула тьма – ни реки, ни огонь не сдержали. Объел червь нивы, траву в лугах, мох на болотах, листву древесную и иглы ёлные... Старого и малого страх ума объял. Подняли мы иконы, раскрыли могилы праведников, кинулись строить церкви... За тяжкие прегрешения отвратил господь от нас лик свой. Земля почернела, деревья посохли, всякая ползающая и бегающая тварь сгибла, разлетелась птица... Осень еще перебивались кое-как. У кого был запасец – подъедали липовый да рябиновый лист, древесную кору и молотую рыбью кость. Зима пришла и смерть с собой привела. Поедали кошек, собак и глину. Человеки, поснимав кресты с шеи, поедали человеков. От голоду и морозу на улицах и по дорогам многие помирали, и некому было хоронить мертвых.

– Страсти! – перекрестился старик и, выхватив из огня котелок, позвал глазевшего на торг парня: – Епишка, шулюм простынет.

– Простынет к завтрашнему в брюхе, – отозвался Епишка, подходя и отвязывая от пояса большую обкусанную ложку.

– Пододвигайся, похлебай с нами горяченького, – пригласил старик костромского.

– Спасет Христос!

Мужик подсел, вывязал из своего мешка окаменевшую ржаную горбушку, круто посолил ее и вздохнул:

– Идем-бредем, и конца-краю нет земле русской, а жить серому негде и не при чем. Хлеба много, а жевать нечего! Дивны дела твои, господи!

И все трое припали над котелком.

Торг шумел

торг гремел. [41/42]

Со свистом и воплями шлялась по торгу буйная ватажка скоморохов, глумцов, чудесников и смехотворцев. Бороды мочальные, маски лубяные раскрашенные, плетенные из соломы островерхие колпаки и высокие, наподобие боярских, шапки. Гусляры на гусельках бренчали, гудошники в гудки гудели, а дудошники на липовых да камышовых дудках выговоры выговаривали. Иные в сурьмы выли, иные в накры и бубен били, иные кувырканьем народ потешали. А впереди-то в поддевке-разлетайке, легок на ногу, притопывал и на губах подыгрывал уклюжий плясунок Славка Ярец.

Народ за позорами валом валил.

– Рожа-то, рожа!

– Во, рожа! Всем рожам рожа.

– Хо-хо-хо, хо-хо-хо!..

– Гляди, Сысой, вот того ровно черти трясут.

– Свят, свят!

– Провальные.

– Ухваты ребяты.

– Га-га-га!

– Дивовище, брат...

Заскорузлые руки разматывали портянки, доставали из-под штанин черные медяки и кидали в бубен, с которым шел по кругу, кланяясь, ученый медведь.

Ватажка остановилась перед рыбной лавкой и в лад заголосила:

Уж как купчине Ядреюшке

Слава!

Чадам и потомцам евонным

Слава!

Рыбный купец Ядрей вынес игрецам тухлого судака.

– На игрища вы люты, на дело вас нет.

– Эка выворотил! – Ярец швырнул рыбину через голову купца в лавку. – Сам жри, урывай-алтынник!

Позоры принялись петь срамные песни и всяко охальничать, – девки и бабы от лавчонки и из всего рыбного ряда разбежались. Кривой и косоротый мальчишка-глумец ухитрился поджечь Ядрею бороду, после чего ватажка, взыграв, двинулась дальше.

Разъезжал по торгу верхом на раскормленной лошади сын боярский, Пантелей Чупятый, и потешался тем, что разбрасывал на все стороны польской чеканки серебряную и медную монету, которой, по слухам, он привез с войны два воза.

Народ кидался за деньгами в драку-собаку, рыча, давя и калеча друг друга.

Чупятый захлебывался смехом, щеки его были мокры от слез.

На помосте палач сек мужика.