Феликс Максимов - Духов день

Остывая, гончарным звоном отзывалась печь, наработалась, напекла Грише с Марусей подовых пирогов - сама не ест, а всех кормит.

На остатках жара погрел Китоврас водицы в тазу, напустил в кувшин лимонной мятки да горчичного порошка. Разул Марусю, поставил ножки попарить, сказал терпеть, всю мокроту из груди вытянет, потом чулки теплые, что баба-церковница подарила натянуть и спать.

Поджимала пальцы в теплой воде Маруся, морщилась - вот-вот заплачет. Серенькая строго смотрела, на половице скобленой сидя, хвост вокруг задка обернула.

- Ну-ка, рёва-не реви - сказал Китоврас, - на меня смотри, да на Серенькую. Знаешь, откуда кошки повелись? Из мешка!

- Хочу про мешок! - отвлеклась Маруся - и слезы то повысохли и пальчики в тазу распустила.

Тяжело улыбнулся Григорий Китоврас, слова подобрал, да и занял дитя больное баечкой:

- Инок обитал на горе сербиянской, звали Саввой, скоту первый милостивец, в его честь мы особый летний пост-савицу держим, не едим ничего, что на четырех ногах ходит. Слепых исцелял, мертвых из тлена животворил, у черта солнце отнял, чтобы всем светило на радость, пиры в деревнях по осени устраивал - сама Богородица Пирогощая его вино вкушала и хвалила. Знаешь, Маруся, когда Богородица в Египет бежала, у ней молоко в грудях иссохло от потрясения и жажды, а Савва ее вином из меха напоил, пожалел женщину, и в землю молоко пьяное брызнуло, возрадовался Младенец и насытился. За услугу Богородица Савве явила чудо: с тех пор Савва мановением рук тучами градобитными повелевал и жеребят на ножки ставил. Вот вернулся Савва в свой монастырь, а там страда -в амбары зерно золотой жилой текло с омолота, а мыши то зерно портили и гадили.

Нашел Савва мешок пустой, встряхнул и взмолился - избави Бог от мышиной потравы.

Тут в мешке зашевелилось, да загуркало, да выкатилась из мешка кошаточка, будто клубочек, умыла морду, распушилась и пошла мышей душить!

- Серенькая? - спросила Маруся и щекой к плечу Китоврасову приткнулась.

- Серенькая, - согласился Китоврас, - Так и сберегли урожай. А Богородица кошке-полосатке положила на лоб первую букву имени Своего. Угадай, какую: Аз, Буки, Веди, Глаголь, Добро, Есть, Живете, Земля, Иже, Како, Люди, Мыслете...

- Мыслете! - кричала Маруся-угадка.

Поводила Серенькая крутолобьем, показывала Богородицыну буковку "М" полосками на пепельной шерсти меж ушек замшевых.

Китоврас промокал Марусины стопы распаренные чистой суконкой.

- Скажи, с кем Серенькая ходит дружить?

Чуть задумался Китоврас, ответил:

- Ходит дружить Серенькая на дальний двор, навещает курочку-однокрылку.

А Маруся баловалась, болтала ногами, не хотела чулочков колючих. Но как услышала про черную курочку, продела ножку в скатку чулка, по обыкновению переспросила:

- Почему курочка однокрылка?

Пришлось рассказать.

Не жил, не был поп несчастный, Аввакум, погнали его пешего в страшные земли, с женкой Марковной и детушками, а была у них курочка, собой черненька, по два яичка на день приносила ребятам малым Божьим повелением. Была та курочка одушевлена, протопопово семейство кормила, а с ними кашку сосновую из котла клевала, а рыбки подадут, так и рыбку клевала. А не просто так курочка протопопу досталась. Раз у важной боярыни куры все переслепли и мереть стали, прислала кур в решете боярыня протопопу - чтобы помолился, гонимый. Пел молебен Аввакум, воду святил, в лесу корыто куркам сделал, кормил с руки моченой корочкой, вылечил Божьим словом, отослал назад боярыне, а та на радостях, оставила черненькую курочку, однокрылку, какую не жалко калечину, на прокорм Аввакумовым деткам. Тяжкий путь выпал изгнанникам, радовала однокрылка детей яичками, было чем крапивные щи забелить. А стражи-собаки той радости стерпеть не могли да и затоптали курочку яловыми сапогами. Как на разум приходит, жалею ту курочку, как человека оплакиваю.

- Умерла курочка?

- Нет, Маруся. Аввакум в срубе сгорел до косточек, не осталось в России никого живого, правые и виноватые не уцелели, а однокрылка, черненькая курочка протопопа Аввакума по сю пору жива. Вот к ней наша кошка Серенькая по ночам гостевать ходит.

Маруся снова хватала кошку под микитки, крутила, как ветошку, шаловливо.

- Покажи мне курочку!

Щурилась старая кошка. Помалкивала. Облизывалась.

Спать пора.

Гриша Марусе особо постелил под окошком, как всегда.

Поставил в изголовье кружку с водой, положил на дно серебряный крестик, как всегда.

Вечернее правило прочли, добавил Китоврас деревянного масла в лампадку синего стекла, как всегда.

Сказал:

- Спи, Маруся. Забоишься, вставай, меня буди.

Легли оба под цветной ситец - малая и старый на спину, руки за голову заломили, как всегда.

Серенькая у девочки на груди пристроилась, навевала дремоту воркотанием, как всегда.

Первыш в конуре спал на соломе, стукал об пол задней ногой. Бежит, бежит во сне, убежать не может, как всегда.

Черная курочка-ночь покрыла одним крылом дом в Нововаганьковском переулке, у подножия Предтечи.

Бродил по окраинам октябрь с воровским фонарем, воды подмывали берега, меняя их облик, полнились подвалы земной сыростью. Замерли лопасти речных мельниц. Ненастье минуло, впитались дожди в дерево обжитое, в промоины трехгорные, в желоба, да кувшины, да в кадушки с мочеными яблоками.

Ни огня на Пресне.

Скользко поднимались полуночники-чужаки по косогору, от реки Пресни, падали, изгадились, друг другу руку подавали, чуть поклажу не потеряли.

Прыснули две тени - одна сермяжная косая сажень, вторая - фасониста, рюмочкой препоясана, невесть в чем душа держится.

Задышали на вершине холма, хорошо, как хорошо! Дошли.

Стрёмно дышала осень бочкой винной, прелью лиственной, черноземом, хмелем да миндалем.

Водостоки раззявились жестью и вспенились раструбы брагой октября. Щебетал последний дождь на кровлях, низко к крестам и наготе ветвей опустились лобастые войлочные небеса.

Фомка кривая - воровская подружка - сбила напрочь засов.

Скрипнула настежь воротина.

Тявкнул Первыш с хрипом.

"Чужой!"

Нож в пёсий подгрудок по рукоять прыгнул с проворотом. Журба пёсью морду вывернул, только хрустнуло. Ловкое дело, не вякнул - из ноздрей поплыло черное.

Положил сторожевой Первыш выворотную морду на лапы. Издох.

Перекрестился с испуга наоборот Наумко Журба, туесок стиснул, снял крышку и черным вязким облил стены и дверь - так щедро, будто кропил.

Полилось жирное варево потеками.

В воротах Кавалер с потайным фонарем в клетушке стоял. Качался с носка на каблучок.

Жгут соломенный вынул из-под полы, запалил куклу на фонарном фитиле и бросил высоко и метко.

Огонь на Пресне.

Тягость свинцового сна беспокойна, а во сне черные лисы за красными лисами колесом сплелись, с треском, сполохами лоскутными.