Феликс Максимов - Духов день

Угадывала Маруся сквозь сон голос колеса бесноватого, косточки в мясе стонали, светлая коска на ситце перепуталась. Пленный Зверь Китоврас во сне Ерусалим посетил, голову повесил, вели его соломоновы слуги по соломе, трескались ребра, Китоврас поворачивал тулово влево.

Навалилась дурнота на грудную кость - сладкая тоска - быстрые Марусины сны - Серенькая уснула всем весом - давит меня! Брысь! Брысь! - забоялась во сне Маруся.

Села в постели Маруся, метнулась Серенькая с плеча, заскакала боком, шерстку на спинке встопорщила.

Веселый свет повсюду плясал.

Текла из-под пола ярь. Лисы, лисы, красные, черные по половицам колесили - не во сне.

Вцепилась Маруся в коску, ступила на половицу шерстяным чулочком - провалилась половица искрами, кислый чад задушил кашлем, затлел мысок чулка. Из-под двери ползло волнами угарное, черное, большое, сладкое, смертное, само не свое.

На лавке навзничь умирал Китоврас от угара - метался во сне по Ерусалиму - горела солома, и Соломоновы слуги заживо горели, и несло от Писания горелым пером и костью горелой смердели небеса тростниковые.

По тлеющей гари побежала Маруся к двери, толкнула и отшатнулась - стала кружиться, в приплясе била по занявшемуся подолу ладонями - колоколом белой детской рубахи раздувала жар.

Пламенем двери занавесились, в сенях ревело и рвалось, аленькой лентой опутало Марусю со всех сторон, выбежать бы ей, покатиться с плачем по мокрой осенней земле, по листикам, но поднялась у порога страшная кобылья голова-сторожиха и пустые глаза ее с треском горели, не пускали наружу.

Затрясла Гришу Китовраса Маруся, в скулы целовала, по скулам била, бороду драла, кричала имя в дыму.

Открыл темные глаза Китоврас и просто встал из одури смертной.

Огонь на Пресне.

Бежали с ревом люди с окрестных дворов, в чем были, с чем попало.

Кричал Иоанн Предтеча несчастье в пять малых колоколов.

- Огонь! Огонь! - кривлялся Журба безносый в палисаде, туесок пустой не отпускал.

Встали люди перед поджигателем.

Замерли. Не могли прикоснуться. Оглашенные изошли.

Вся Пресня деревянная - порыв ветра - и наступит нам всем красная смородина до рассвета.

Мужики с Пресненских берегов песок волокли на покрывалах, кидали ведрами воду - а от воды еще пуще вспыхивало.

Дело начали женщины.

Молча повалили женщины Наумку Журбу и наотмашь щеку вырвали, зубы блеснули из кроветочной человечины.

Потом и остальные набросились. Месили сухотку ногами. На мокрые куски растаскивали, в пасть головню сунули, забили в самое горло, запекся язык.

Новые и новые голоса к Китоврасову дому со всех концов стекались для самосуда и свидетельства.

В незыблемом оке, в тени колокольни посреди Нововаганьковского переулка стоял Кавалер - руки раскинул, в пустоту над собою смотрел. Слушал, как рвали руками Наумку Журбу на хрящи, как баграми обрушивали внешнюю кровлю, как потреск хворостный Пресню на крепость испытывал искорками.

Как во сне обегала толпа Кавалера, незримого всем. Оземь колотились на бегу их босые пяты - от тяготы плотской рокотом сотрясалась земля, которую Господь не остановил.

Взял Китоврас Марусю на руки. Закрыл плоской большой ладонью затылок, коску эту светлую, незаросший родничок. Лицо к груди притиснул тесно-тесно.

И ступил на костровые половицы босиком.

Под лавкой переминалась лапками серенькая кошка, хозяевами позабытая, воркотала горлышком то ли в страхе, то ли в тоске. Забивалась тесней в угол старуха, сгорбилась, топтала, топтала белыми лапками, просила у нас спасения, милости людской выпытывала, щурила больной бельмоватый глаз.

По щелке по сквозняку доползло до кошки пламя и пошло по шерсти.

Стала кошка рыжая. Закричала.

Лопались в пекле яички - писанки по стенам.

Смолкли свидетели, спрятали лица в широкие рукава.

Вывалился Григорий Фролов из горящей двери, с Марусей на руках.

Горел Китоврас, за спиной его балки ухали, в праздничную россыпь, в преисподнюю.

Портки горели и рубаха. И борода вспыхнула и брови и ресницы. И ладонь горела и пузырилась волдырями, скворча. Правая ладонь, что Марусину головку берегла.

Уставил осенние звериные глаза на Кавалера и впервые увидел его с ног до головы.

Кавалер оступился, попятился и бросился прочь, обе руки крест накрест на свинцовом горле стиснул и сгинул к Московским заставам, будто коросту сорвали.

Восемь шагов по Пресне сделал Китоврас в пламени, бросил Марусю и упал ничком в перегной огородный навсегда.

Как тушили одеялами живое пламя. Как женщины принимали в кровавые руки Марусю, как расчесывали, рвали гребешками обгоревшую косу, как валяли на черноземе, чтобы тление потушить. Как жевали подорожник и на ожоги плевали кашицу. Как грудную клетку поджигателя да кусок хребта с позвонками нашел на пожарище будочник и не опознал за человеческие.

О том мы спрашивать не будем, мы по домам пойдем, досыпать.

Три дня от ожогов мучался без памяти Григорий Китоврас.

Маруся до последнего его правую руку держала, а в полдень выпустила. Была синица в горсти - открыла горсть Маруся - и выпорхнула синица в московскую осень.

Протянулся и преставился в чужом доме у Предтеченского дьячка человек Китоврас.

Никого не подпустила к телу Маруся. Сама обмыла жасминовым мыльцем, сама обмылки выплеснула за окно.

Пеленала Маруся мертвеца, как младенца, свивальником от стоп до кадыка мужицкого и пела колыбельную, его руку правую в правой руке держа:

"Баю-люли, баю. Спи,

Угомон тебя возьми,

Успокойся, ангел мой

Богородица с тобо-ой,

Никола Милостивый,

Тебя вырастила,

На ноги поставила,

Тебя жить заставила..."

Наутро выпал снег.

Маруся своими руками уложила Китовраса в гроб.

Маруся сильная. Все вынесла.

На рассвете повезла Гришу в санях-волоках на Ваганьково песок сторожить.

Поставила в оглобли кобылу гнедую, глаза с ресницами синие, в слезу, будто вареные, во лбу проточная звезда. Не держал Гриша Китоврас лошади - откуда взяла Маруся кобылу гнедую, неужто из-под порога выкопала.

Ранние прохожие по углам шухарились - ехали по Пресне дровни с домовиной, а правила молоденькая девка, встряхивала вожжами. Из-под косынки черной в белую горошину выпала на плечо коса седая.

Сани погребальные опушились инеем, млечный путь Китовраса и Маруси отмечали нестойкие заморозки, свистели полозья по первопутку под гору, в гору, через мост заветный, калиновый.

Большое солнце поднималось нехотя над Средней Пресней.

Поп спросонок прочел, что положено. Три опухлые богаделки пропели "Житейское море".

Ждала белая девка у ограды Ваганькова кладбища. Не было страшно. Чернела яма.

Заступы в насыпи остыли. Крышка прислонена к холму.